Андрей Вольмарко - Дебют

— Но зачем я? — Джейн подняла на него испуганный, молящий взгляд. — Вы могли сами…

Он скривил щёку и покачал головой.

— Все мои дела с этим городом закончены. Судейство я с себя сниму, опозоренный поражением, и стану обычным зрителем. Буду сидеть и смотреть, как толстяк будет пытаться сбросить вас с кресла и впереть в него свою жирный зад. А сбросить змею вроде вас…

Змея. Кресло. Толстяк хочет кресло.

— Я сама уйду, и…

— Как только вы потеряете место, ручаюсь, он вас убьёт.

Джейн сглотнула, и по горлу прокатился спазм.

— Но не расстраивайтесь, вы не будете одна, — судья положил ей руку на плечо. Джейн с надеждой посмотрела на него — впервые за всё время, Онесто искренне и широко улыбнулся.

— Правда не одна? — слабо спросила она.

— Конечно же не одна! Я оставлю вам Кальдо и Фреддо!

Джейн стояла и смотрела, как судья уходит прочь пружинистой, весёлой походкой, насвистывая что-то на ходу, пока его не заслонил какой-то тщедушный мужчина.

— Я хочу поздравить вас с победой, госпожа Ла-Русе, и я…

Джейн молча протянула руку и забрала у него бутылку вина.

И, поднеся к губам, запрокинула.

Она тонула.

Джейн хватила воздуха ртом, беспомощно барахтаясь и пытаясь ухватиться за что-нибудь. Наконец, рука наткнулась на что-то мягкое, Джейн потянула…

Раздался треск ткани.

Какое-то время она смотрела на обрывок одеяла в своей руке, часто дыша и сонно моргая. А затем, шумно выдохнув, закрыла глаза.

Проклятая кровать. Кому вообще удобно спать так, не чувствуя, что ты лежишь на чём-то? Всю эту комнату, похоже, обставлял какой-то идиот.

Джейн лениво приоткрыла глаз. Да, точно, идиот. Спальни обычно делают для того, чтобы там спать. И она не могла найти ни одной причины, чтобы вешать в них с сотню гербов, две огромные картины с видами города, и это не говоря о потолке, который терялся где-то далеко вверху.

— Чёрт, — раздражённо отбросив одеяло, Джейн одним рывком села, болезненно морщась на пробивающийся из-за штор свет. Первое её утро в роли гонфалоньера Лепорты, в роли защитника города. Что она чувствует?

Похмелье, вот что. Голова болела, в висках стучало, а от света из-за штор её мутило. Куда уже хуже?

Мысль тут же пришла в голову, и она резко обернулась на другую часть кровати. Убедившись, что там лишь смятое одеяло, она расслабленно выдохнула.

— Хоть что-то хорошее, — пробормотала она, протирая глаза. Может быть, этот день…

Стук в дверь отдался болью во всей голове и заставил её глухо застонать.

— Утренняя почта, госпожа.

Джейн сглотнула и обернулась на такую зовущую и приятную кровать. Просто не ответить, притвориться спящей…

Она тряхнула головой, отгоняя соблазн. Всё равно рано или поздно её вытащат и из кровати, и из этой комнаты. Нет смысла прятаться. Джейн вздохнула и, кривясь от боли, плотнее запахнула рубаху.

— Открыто, — уныло пробормотала она.

Вошедший скорее плыл, чем шёл. Джейн видела таких раньше только в Коллегии — сыны благородных родов из Виклада и Ксилматии, следящие за каждым своим жестом и готовые на всё, лишь бы не опозорить честь семьи. Каждое движение рассчитано, каждый шаг отмерен, а каждая будто бы ненароком брошенная улыбка не пропадает зря. Даже подрагивание навощённых усов было каким-то… Чинным.

Он нёс пачку бумаг так, будто бы коснуться её чуть больше чем двумя пальцами будет страшным святотатством, и лицо его выражало благоговейный трепет.

Джейн хотелось бы верить, что перед ней, а не перед письмами.

— А вы… — ей было неловко говорить с ним. Обычно такие типы орали на неё, просили убраться подальше или звали стражу, едва завидев.

Однако этот лишь склонился в изящном поклоне. Боги, похоже, он навощил не только усы, но и лысину.

— Джузеппе Абьеле, распорядитель дворца, ваша милость, — его голос был настолько сух, что Джейн захотелось пить. — Я взял на себя смелость приказать подать завтрак через десять минут. Прошу прощения за оплошность, но кростини сегодня подать не смогу — растяпы на кухне закупили не тот хлеб. Я обещаю — ещё одна такая ошибка, и все они вылетят! Купить пшеничный, когда им ясно было сказано…

Джейн могла лишь ошарашенно моргать, слушая его. «Кростини», чёрт возьми. Она даже не знала, что это — а тут перед ней извиняются за то, что не смогут подать это ей на завтрак. Бесплатный завтрак.

Это как-то отвратительно соответствовало слишком мягкой кровати и огромной комнате. Значит, так эти свиньи и живут. Пудрят людям голову, а затем наслаждаются, сидя у них на шеях за их же счёт.

— Если хотите, — продолжал частить Джузеппе, будто бы вопрос завтрака был важнейшим в его карьере и жизни, — я могу приказать подать…

— Всё в порядке, это мелочи, — дворецкий изумлённо поперхнулся и вытаращил глаза. Значит, он всё-таки не кукла-болванчик, какое облегчение. — Я обойдусь обычной овсянкой.

— Мелочи? Овсянкой? — неверяще переспросил распорядитель, но тут же вернул себе самообладание, вновь принимая сонно-надменный вид. — Конечно, ваша милость. Овсянка, — он гадливо скривил губы. — Как скажете.

Холодный пол обжог ноги, и Джейн торопливо засунула их в заботливо подставленные к самой кровати тапочки. Накинув так же заботливо оставленный халат, она взяла пачку писем и пошла к окну. Боги, на кой чёрт делать такие огромные шторы? Ещё и расшитые так, что их впору повесить в картинную галерею. Сколько эта штука вообще стоит?

Она рванула их в сторону и поняла, почему они занимали всю стену. Потому что шторы должны быть под стать окну.

Открывшаяся картина заставил Джейн забыть о похмелье и изумлённо раскрыть глаза. Такой внушительный вид она видела лишь однажды — когда увидела Веспрем с одного из окружающих его холмов.

Только если Веспрем был похож на растёкшуюся грязную лужу, по какому-то недоразумению растущую ввысь, то Лепорта была белоснежна и прекрасна.

Засыпанный снегом город расстилался внизу, источая в небо клубы пара и дыма. Лабиринт узких улочек был заполнен пёстрыми точками, каждая из которых двигалась. Каждая из которых была человеком.

Её человеком. В её городе.

— В моём городе, — тихо повторила она себе под нос, не в силах оторваться от зрелища.

Величественные колоннада имперского полукруглого театра выступали из-под снега в центре города — и она была её. Великий Храм на Храмовой Площади ощетинился контрфорсами и шпилями — и он тоже принадлежал ей. Она повела взглядом вслед за уходящей далеко влево стеной и сглотнула.

Потому что всё, что было внутри стены, теперь принадлежало ей. И, что гораздо хуже, она принадлежала каждому уголку этого города. Сейчас она стояла там, где обычно стояли те, кого она поливала грязью, критиковала и высмеивала. И ощущение это ей не нравилось.