Дэвид Хьюсон - Убийство. Кто убил Нанну Бирк-Ларсен?

— Я пойду, — сказала она.

Он прислонился к стене, разглядывая ее.

Два десятилетия, по одной девушке каждый ноябрь, словно рождественский подарок, сделанный заранее. По большей части проститутки и бродяжки, отребье на обочине мира, как и он сам. Столько их было за эти годы, что постепенно они стали сливаться в один безликий образ.

Но эта была другой. Она была красива, юна и чиста.

Он открыл чемоданчик, извлек флакон эфира и кляп, поставил на пол. Снял с себя ремень, потом отмотал и отрезал кусок скотча.

И набросился на нее в тот миг, когда она закричала. Сильные руки сжали золотистую голову, сильные пальцы заклеили скотчем ее красивый рот, один сильный удар в череп повалил ее на пол.

Легко, думал он.

Это всегда было легко. И вообще, они сами напрашивались.

Ион Люнге посмотрел на часы. И начал.

— Зачем Вагну это делать?

— Я еще должна все проверить. Не хочу снова ошибиться. Снова причинить боль.

— Такое возможно?

— Да. Конечно.

Он моргнул. Взял опять в руку нож и вернулся к недочищенному яблоку, не обращая внимания на то, что мякоть уже потемнела. Под серебристой стойкой с пакетом жидкости поднималась и опускалась прозрачная трубочка, исчезающая в его левой руке.

— Вам лучше уйти, — сказал он.

Одну фотографию она не показала. Оставила на потом, сейчас пока не время. Позже, когда он станет крепче. Когда он станет самим собой и поймет.

— Вас скоро опять позовут работать в управление. Как только Брикс разберется. А когда вы сможете посмотреть те записи, о которых я вам…

— Убирайтесь! — выкрикнул он.

— Вы нужны мне! Мне нужна ваша помощь!

Медсестра уже входила в палату, размахивая руками, отгоняя ее от пациента.

— Майер. Когда вы вернетесь на работу…

Он вдруг вытянул руку с ножом вперед, прямо к ее лицу. Лезвие было так близко. Лунд замолчала, и медсестра тоже застыла на месте.

— Что вы сказали?

— Когда вы вернетесь на работу, — шепотом произнесла она, впервые глядя на него по-настоящему. И только тогда заметила то, как странно, неподвижно он сидит. И силу, с которой левая рука вцепилась в колесо кресла. И то, что в палате не было костылей, как не было и других признаков выздоровления, которые она могла бы здесь увидеть.

Ян Майер поводил ножом у нее перед глазами, а потом перевернул его острием вниз, сжимая деревянную рукоятку в кулаке, и со всей силы, с размаху вонзил в обтянутую голубой пижамой ногу.

Медсестра закричала. Лунд же сидела на стуле как замороженная.

Он убрал руку. Нож твердо и прямо стоял в его бедре. Через ткань стала просачиваться кровь. Майер смотрел на Лунд большими грустными глазами навыкате.

Ему не было больно. Он ничего не чувствовал. Она поняла это теперь и еще поняла, что, войдя в палату, не задала один простой, правильный, уместный вопрос: «Как вы себя чувствуете?»

Так вышло не потому, что она не хотела знать, нет, просто были другие, более срочные вопросы, вот и все.

— Уходите отсюда, — взмолился Майер. — Ради бога, оставьте меня в покое.

Медсестра вызвала доктора и санитара. Двое толкали ее за дверь, пока третий вытаскивал из его плоти нож. Темное пятно крови медленно расползалось на ткани, но ни единого признака боли не было на его небритом лице, ни намека на то, что он хоть что-то почувствовал.

Лунд тянули за руки, с двумя противниками она бороться не могла, но все равно упиралась, потому что осталось несказанным нечто важное, что она хотела сказать. Хотела, но не смогла. Нечто…

Три года — это максимум, что дадут Тайсу Бирк-Ларсену, таков был прогноз среди сотрудников управления. Три года, из которых он отсидит половину и выйдет через восемнадцать месяцев условно-досрочно. Тайс и Пернилле оправятся от горя, возможно — станут сильнее.

Пока она была в больнице, небо нахмурилось. Надвигался дождь или даже снег. Вибеке забрала свой зеленый «фольксваген», поэтому Лунд пешком добралась до станции и купила билет до Вестамагера, села в пустой вагон. Городской пейзаж за окнами убежал назад, и вскоре смотреть стало не на что, кроме плоской унылой равнины, которая тянулась до самого конца линии.

Их было трое в неглубокой грязной балке, спрятанной среди желтой травы, недалеко от узкого канала. Одна — женщина, полуобнаженная, в крови, лежала без движения. Второй — мужчина с усами как у Сапаты [12] Эмилиано Сапата (1879–1919) — деятель мексиканской революции. и шрамом через всю щеку, с татуировкой и длинными черными волосами, с безумным взглядом; он время от времени гоготал и тыкал в женщину пальцем. Третий человек, самый крупный из трех, свернулся калачиком, глаза пустые и потерянные, возле рыжей головы — лужа рвоты.

— Тайс, — позвал Скербек.

На него обратились узкие глаза. Зрачки — черные и остекленелые, такие же глубокие и непроницаемые, как вода в канале.

— Боже мой, что ты наделал на этот раз?

Парень с дурацкими усами оставил в покое девушку, вытащил из кармана бутылку и, хлебнув пива, передал ее Тайсу Бирк-Ларсену.

Скербек перехватил бутылку, отшвырнул ее, заорал на них. Но смысла в его крике не было. Девушка была мертва, а эти двое затерялись в зыбком мире «кислоты», где не существовало реальности.

Развилки на пути…

Он хотел уехать, оставить их самих выбираться из беды. Впервые за свою недолгую и бесполезную жизнь хотел вызвать полицию.

Но он был в долгу. Его грызла совесть.

Вокруг лежала пустошь Кальвебод-Фэллед, местность, куда никто не забредал, где можно спрятать все, что угодно. Выбор был сделан.

И Скербек отправился к фургону, пролез мимо «триумфа» и «хонды» вглубь кузова, отыскал полиэтилен и упаковочный скотч. Отпихнул прочь идиота-усача, когда тот начал возражать. И обматывал, обматывал, обматывал мертвую девушку, завязывал крепко-накрепко, как свернутый рулоном ковер, перевозимый в другой дом.

Сбросил ее в глубокий канал. Вернулся и орал на них, пока они не побрели к фургону.

Незнакомца звали Йон. Он вообще не желал уезжать. Он готов был остаться там, вытащить мертвое тело из воды, достать его из тесной упаковки с логотипом «Меркур» и начать все сначала.

К тому времени как Скербеку удалось погрузить их в фургон, стояла уже непроглядная ночь, сырая и студеная.

Он никогда не сможет забыть, Вагн Скербек понимал это. И еще понимал, что стал соучастником. Стал таким же.

Там, где начиналось асфальтовое покрытие и несколько фонарей освещали строящуюся станцию метро, он остановил фургон и велел им вылезать. Угрожая и матерясь, заставил их вывернуть карманы и выбросил все — траву, смолу, таблетки, порошок. Еще через двадцать минут пути на подъезде к Христиании он ссадил Йона с его помятой «хондой» и подумал про себя: «Я не видел твоей рожи до сегодняшнего дня и молю Бога, чтобы больше никогда не увидеть».