Анатолий Баюканский - Черный передел. Книга II

Ничего толком не объяснив Русичу, комиссия важно удалилась. Обычно следствие до суда и особенно в момент пересуда длится в нашей стране нестерпимо долгие месяцы. Однако в деле Русича все было наоборот. Словно в решении его дальнейшей судьбы принимала участие некая высшая сила. Ровно через три дня, а именно 26 июня 1986 года, Русич был вызван в канцелярию «крытки», где лично начальник тюрьмы объявил во всеуслышание, что с завтрашнего дня гражданин Русич, отбывающий срок за хозяйственные преступления, освобождается досрочно «за добросовестный труд во имя Родины и за примерное поведение». Взглянул на зека и осекся. Русич стоял недвижимо, потупив взор.

– Ты что, Русич, недоволен? – сощурил жесткие глаза начальник тюрьмы. – Может, понравилось у нас? Толкуй, сделаем поправку. – Переглянулся с писарями и громко захохотал.

– Извините, гражданин начальник, – вновь обрел дар речи Русич. – Я обалдел от радости.

– То-то, – смягчился начальник, – валяй, собирай манатки. Завтра будешь сам добывать себе хлеб…

Наверное, никогда в жизни время не тянулось так медленно, как в эту последнюю тюремную ночь. Алексей Русич ни на минуту не сомкнул глаз. Тускло светила забранная проволокой лампочка, выкрашенная в синий цвет; она отбрасывала блеклые тени на сокамерников: бывшего главного инженера тракторного завода и бывшего главбуха треста столовых и ресторанов. Эти люди тоже были осуждены за хозяйственные преступления и тоже ждали решения своей участи. Лица их, освещенные синим светом, казались мертвыми.

Подложив руки за голову, Русич напряженно смотрел в угол камеры, представлял, как встретит его воля. Господи! Человек дорожит свободой и волей только в двух случаях. Когда лежит на больничной койке и когда находится в заключении, отрезанный от нормального мира. Еще он думал о превратностях судьбы: Бог наказывает испытанием и Бог прощает. Еще несколько дней назад он, человек под номером, одетый в робу зека, тащился по болотистой тропе, съедаемый заживо комарами, на лесоповал. А завтра? Что будет с ним завтра? На воле, по слухам, все переменилось.

Недавно к ним в северную «девятку» доставили под усиленным конвоем странного вида человека – политического заключенного. Такое было в «девятке» впервые, тут отбывали сроки уголовники. И вдруг… Даже тюремный «телеграф» ничего не успел сообщить о новом обитателе первого барака, с которым почему-то сам начальник лагеря поздоровался, как с равным, за руку. Вскоре все выяснилось. Оказалось, что новоявленный зек работал личным поваром у самого Генерального секретаря ЦК КПСС Черненко, был давно с ним знаком. И вдруг… Как-то в гости к Константину Устинычу приехал министр внутренних дел генерал Федорчук. День был субботний, и намечалось обычное широкое застолье. Федорчук привез Генеральному в подарок огромного сома, которого якобы самолично выловил. Повару приказал обжарить рыбу, что и было сделано. Один из охранников, что всегда снимал пробу со второго блюда, отведал жареного сома, похвалил. А когда рыбы поел Генеральный, то вскоре слег. Врачи констатировали сильное отравление. А вскоре и вовсе дал Генеральный «дуба». Тогда-то и взялись за повара. Судила его при закрытых дверях «тройка» военной коллегии. Приклеили десять лет лагерей усиленного режима.

Зеки в «девятке» долгое время не давали проходу бывшему шеф-повару, насмехались над ним и его хозяином Черненко.

Нынче на смену больному Черненко пришел вполне здоровый лидер – Генсек Михаил Горбачев, ошеломивший весь народ смелыми речами и обещаниями все перекроить и перестроить. Он как-то ловко и в нужный момент вынырнул из-за широких спин престарелых советских вождей. Как давным-давно заведено в России, почивших в бозе вождей положено хаять без устали, взваливая на них вину за все промахи и преступления прошлых времен. Однако Горбачев никого поначалу не ругал. Он просто объявил на всю страну о том, что станет родоначальником нового передела. Что так, как прежде, жить больше нельзя. Началась перестройка. Русич, помнится, слушая диковинные рассказы людей с воли, с удивлением вспомнил, еще во времена царя Александра II все происходило почти как сегодня. Он читал, что и тогда в ходу были термины «перестройка», «гласность»; что открывались новые журналы и газеты. Позже нечто подобное случилось во времена царствования Никиты Хрущева, в пору, названную «оттепелью». И что же дальше? Ладно, поживем – увидим. Письма из дома мало что проясняли, в них были непонятные слова «плюрализм», «консенсус», намеки на то, что тоталитарной системе круговой поруки и всеобщего распределения приходит конец.

– Ты хотя бы вздремнул, Алексей! – Сосед по нарам Иван Глызин, все еще могучий мужик, тело словно перевито мускулами, приподнялся на локте. – Правда, говорят, сюда ворота широкие, отсюда узкие. Я тебя отлично понимаю, уже неделю дрожу, как школьник перед поркой. Сколько горя перенес в лагере, сколько безвинных мучений, а теперь… Воля! Как пугающе звучит слово. «Там» все будет по-иному.

– Вот освобожусь, отыщу эту сволочь, на которой пробы негде ставить и… – Русич осекся. – Морду бить не стоит, вновь упрячет за решетку, а высказать все, что накипело на душе за эти годы, нужно всенепременно. Ежели не убить, то хоть душу черную ранить.

– Смотри, Алексей, на воле-то не больно распускай свой русско-кавказский темперамент, – посоветовал Глызин, дружески глядя на сокамерника. Уважал крепко: Алексей даже в «крытке» не терпел малейшего нарушения законности, приводя в легкий шок контролеров. Даже вчера, когда стало известно об его освобождении, Русич кинулся было писать рапорт начальнику тюрьмы, завидя, как конвоир пнул прикладом заключенного.

– Учат меня, учат, – сокрушенно проговорил Русич, – а я все равно сую башку в ярмо или под чужой кулак, но… Теперь буду умнее. Обещаю.

– И своего крестника Щелочихина обходи за версту, – продолжал напутствовать его Глызин, – не то вгорячах еще подведешь его «под красный галстук».

– Нет, Иван, я, ежели случай представится, Щелочихину как «богатому налью».

Два «хозяйственника», Русич и Глызин, познакомились здесь, в «крытке», разговорились не сразу, почти сутки молчали, приглядывались друг к другу, обменивались краткими фразами, а когда поняли, что опасаться друг друга нечего, стали изливать душу. Оказалось, что попали они в тюрьму безвинно. Иван Глызин был главным инженером тракторного завода. Как заведено, занимался постоянным обменом, теперь это называют заграничным словом «бартер», по указанию горкома партии, обкома и облисполкома, а порой и главка полуофициально менял тракторы на лес, трубы, шифер, бумагу и даже на бананы и апельсины. Последние, естественно, прямиком развозились по квартирам местной «элиты». Все было шито-крыто, на Глызина сыпались поощрения, ордена и звания. А народ наш хоть и долго молчит, но все прекрасно видит. И по письмам трудящихся приехала из Москвы Государственная комиссия, потянула за ниточку, и… «загремел» Глызин как миленький в места не столь отдаленные аж на шесть с половиной лет. И вот теперь, как и Русич, был вызван на пересуд.