Ант Скаландис - Точка сингулярности [= Миссия причастных]

Вот только Мурашенко, сволочь, обманул, и уж наверняка не случайно.

Следующий день ноября был самым теплым за всю историю метеорологических исследований. Кажется, где-то в центре Москвы зафиксировали температуру четырнадцать градусов выше нуля. Для июня — холодновато, конечно, но для почти зимнего месяца — действительно лето. На улице можно было встретить людей как в дубленках, так и в майках, как в зимних сапогах, так и в легких туфельках. Снег сошел весь, до последней крупинки, даже асфальт сделался почти сухим, хоть велосипед доставай или ролики. Рассказывали потом, что на деревьях кое-где стали набухать почки.

Работать в такой день было просто невозможно. Звонки шли исключительно дурацкие, количество пьяных на улице резко увеличилось уже к середине дня, а к вечеру можно было подумать, что весь народ встречает как минимум первое мая, хотя была обыкновенная рабочая среда.

После Редькин никогда не мог вспомнить, чем занимался в этот день, куда мотался — по существу, он просто убивал время. Однако поездить точно пришлось — и на метро и на машине. Разгонов не объяснил ему точно, что означает надолго уйти из дома, поэтому Редькин весь день таскал с собою рукопись, завернутую в два пакета. И от этого устал жутко, в транспорте вцеплялся в ручку дипломата, как бешеный, а в разных конторах боялся поставить кейс на пол или потерять из виду. И в итоге в какой-то момент, зайдя в сортир, перепрятал пакет под одежду — так спокойнее.

Вечером Вере Афанасьевне стало по-настоящему плохо. Вызвали скорую и увезли в больницу. И было уже почти десять, Маринка и даже Верунчик поехали с нею вместе, Никита остался дома с Дашенькой, а совершенно счастливый Редькин (черт, как стыдно радоваться чужому горю!) отправился один на Бульвар имея в запасе верняковых минут сорок, то есть в три раза больше, чем потребовалось на все радости в прошлый раз. Тут уже можно не то что по-оклахомски — тут и по-французски развернуться не грех!

Погуляли хорошо, мило, на глазах у публики не уединялись. Зачем? Просто потом Тимофей проводил Юльку, это уже была некая традиция, которую никто, кроме Пахомыча и замечать не должен был, а от Пахомыча, один хрен, ничего не скроешь. Короче, как только свернули за угол и сделались недоступны случайным взорам, немедленно начали целоваться. Боже, как они соскучились друг без друга!

— Пошли в подъезд, — шепнула Юлька в перерыве, предназначенном для глубокого вдоха.

В подъезде было несколько душновато, и Редькин сразу спросил, почему они не идут в квартиру. Тут-то и выплыла на поверхность коварная ложь старого шпиона. Юлька была не уверена, но подозревала, что за время её отсутствия домой могла возвратиться тетушка,

— А нельзя на окошки с улицы посмотреть? — предложил Тимофей.

— Она в такое время уже ложится, зараза, свет гасит, а спит очень чутко. Я боюсь идти в квартиру.

В общем, секс у них получился совсем убогий, пуговицы и молнии расстегнули на джинсах, руки в трусы, насколько позы позволяли, обнялись тесно и то неистово сражались языками, то нежно покусывали друг другу губы. Предусмотрительная Юлька на лестничной клетке за лифтом спряталась, так что, когда дверь внизу скрипнула, они оба запаковаться успели, дескать, просто стоят, болтают. И оказалась очень кстати.

— Ой, тетя Зин! — не растерялась Юлька. — А это Тимофей. Помнишь, я тебе про него и Марину рассказывала, что они дед с бабкой, что у них ещё девчурка прикольная, а собака видишь какая — просто класс! Слушай, мы мигом. Пять минут договорим, и я приду.

Последние поцелуи были совсем торопливыми, зато Юлька сказала:

— Завтра днем есть прекрасная возможность. Приходи ко мне ровно в час, позвони откуда-нибудь минут за двадцать или раньше. Ладно? Я буду тебя ждать. Кто сказал, что сексом можно заниматься только под покровом ночи. Чушь собачья! По-моему, французской любовью особенно важно заниматься при свете. Ты согласен?

Редькин был согласен на все, он уже любил её. Но почему-то вдруг захотелось спросить:

— Юльк, а скажи честно, я-то тебе на хрена нужен?

Она улыбнулась обворожительно и секундочку подумала (говорить — не говорить?):

— Ну, во-первых, у меня такого, как ты, никогда не было.

— Какого? — поинтересовался Редькин.

— Умного, взрослого, нежного, смешного.

Это ж надо, сколько слов нашла!

— Спасибо. А во-вторых? — продолжал он допытываться.

— А во-вторых, — она улыбнулась ещё хитрее. — Знаешь, как говорят? Любовь зла — полюбишь и козла.

Другая бы ограничилась первой частью пословицы и многоточием, но не Юлька — эта проста была, как грабли. Но ведь и мила чертовски! Тимофею не сделалось обидно.

— Еще раз спасибо, — сказал он ей.

И летел домой, как на крыльях. Он и раньше знал, что похож на козла, но теперь этого козла любили. Ведь она — двадцатилетняя девчонка! — незатейливо, прямо, грубо призналась ему в любви.

А Вере Афанасьевне было, конечно, паршиво, но ей сделали все необходимые уколы, кажется, даже капельницу ставили, и кризис миновал. Умученная вконец Маринка, ничего вокруг не замечала и поведала, что завтра днем опять поедет к матери в больницу.

«И что ж они все меня так провоцируют? — недоумевал Редькин. — Но хоть бы что-то помешало этим хитрым планам!»

Так нет. Даже Артем сам позвонил при Маринке и назначил встречу на час дня(!). А ведь Артем — это как раз тот человек, с которым любую встречу можно безболезненно перенести на другое время. Куча причин найдется у обеих сторон.

Итак, перебор вариантов закончен, как пишут некоторые программы в компьютере. Остался только один путь — вперед, к грехопадению!

Из всех времен года Тимофей сильнее всего обожал осень. И не только по-пушкински — золотую, красивую, теплую осень с фруктами и грибами — кто ж ей не радуется? Тимофей любил всякую осень — даже самые поздние со слякотью и заморозками денечки, когда все уже голо, а настоящий снег ещё не выпал, когда воздух прозрачен, холоден и чист, как пустота, деревья становятся изящными черными силуэтами, и пахнет повсюду предморозной свежестью, грустью и новизной. Именно так. Для Редькина все новое рождалось осенью — может, ещё со школы так повелось. А весной, когда другие ощущали пробуждение сил, для него, как правило, светлое, живое и радостное умирало, догнивая на прошлогодних помойках. И сейчас было очень символично, что лучшим днем из этих четырех он назначил для себя именно последний — правильный, по-честному осенний, переходящий обратно во всеобщую своевременную осень.

Итак, четвертый день финального безумия. Начался он неважно.

Не было ещё восьми утра, когда ему позвонил тесчим.

«Вот и ещё один оживший мертвец», — спокойно констатировал Тимофей. Голос старого разведчика перепутать было не с кем, если, конечно, актер Безруков не решил переквалифицироваться с Бориса Ельцина на Петра Чуханова.