Ольга Виноградова - Якобинец

Май 1789 года.

23-летний Норбер Куаньяр уже работал в нотариальной конторе. Сын сапожника, он учился не в студенческой аудитории, а самостоятельно под руководством господина Дюбуа, отца своего давнего друга Филиппа, который в это самое время, учился на юридическом факультете в Париже.

Под впечатлением событий в Париже его старший брат Франсуа Куаньяр в ноябре 1789 стал председателем местного патриотического клуба.

Норбер и его товарищи Филипп Дюбуа, Пьер Жюсом и Жак Арман стали активными пропагандистами новых идей среди молодёжи Санлиса.

В первый год революции посетила Норбера и первая любовь. Ее обьектом стала 19-летняя племянница графа де Бресси, год назад покинувшая стены пансиона. Луиза Мари Флоранс де Масийяк, изящное золотоволосое создание с большими грустными глазами. Девушка была для него сказочной мечтой, у которой нет никаких шансов стать явью.

Норбер наблюдал за ее прогулками на расстоянии, стоя у решетки сада, девушка тогда едва ли замечала его. К чему юной аристократке замечать плебея, хуже того, революционера, сколь бы он ни был умен, энергичен, неплохо образован и наконец, внешне привлекателен, в последнем пункте многие девушки Санлиса были единогласны, хотя и несколько обижены, ни одной из них он не отдавал явного предпочтения.

Санлис. Сентябрь 1789 года. Контора нотариуса Дюбуа.

–Ах, Норбер, зачем вы ввязались в эту безумную борьбу! И мой Филипп туда же… герой Бастилии, прости Господи,… третьего дня привез из Парижа газету… как же её название, и сколько их развелось, вот же, вспомнил, «Друг народа»…почитал я её, подумал, и говорю вам, бросьте всё это, добром это не кончится для вас! Мы с вами простые люди, что от нас может зависеть, что мы в состоянии требовать от власти? Все карты в руках людей сильных, знатных и богатых, что ты и твои друзья могут против того же маркиза Белланже? Поверь и не злись, но ровно ничего. Только погибнете напрасно! Всё может было бы иначе, будь твой отец банкиром или крупным фабрикантом,… но и тогда не факт…», – мэтр с сомнением покачал головой, – совсем не факт.

Подобные разговоры между Дюбуа, Филиппом и друзьями сына возникали уже не впервые, с тех пор, как оба они вступили в патриотический клуб Санлиса.

Норбер лишь беззаботно улыбался, слушая старика Дюбуа, он консервативен, осторожный и ворчливый скептик, как многие люди его лет. Его собственное положение скромно, но очень стабильно, уже поэтому он боится любых перемен, пусть плохо, но привычно, и всё же, у него доброе сердце.

Без его участия Куаньяра ждала бы незавидная жизнь малограмотного чернорабочего без будущего, без малейших перспектив.

Дюбуа встретил мягкий взгляд спокойных глаз юноши:

– Дело, которому мы посвятили себя, благородное, святое дело. Я избрал свой путь и не сверну с него никогда. Думаю и Филипп скажет вам тоже самое. Дорогой мэтр, наша судьба зависит сейчас оттого, будем мы все активными участниками великих событий или пассивно предоставим господам решить всё так, как удобно им, именно сейчас, у нас есть все шансы, и упустить их было бы чудовищным преступлением! Надо вырвать у них эти самые карты! Как? Неважно! Разве вы не понимаете, что свободу раб может добыть лишь с оружием в руках, её не вымаливают, как подачку, стоя на коленях, она не шуба, милостиво брошенная с барского плеча!

– Норбер, мальчик, ты и твои друзья ослеплены ненавистью к маркизу Белланже и его компании, пусть она сто раз справедлива, но вы не предвидите потоков человеческой крови, которая прольется по вашему слову! Грешно возмущать мирных и верноподданных людей против существующего порядка! Ищите иных путей!

– Иного пути не существует, месье. Не обманывайте себя. Повода же говорить о потоках крови, мэтр, я пока не вижу, но если привилегированные и дальше будут сопротивляться Национальному Собранию, как сейчас, всё вероятно, и мы не отступим перед соображениями фальшивой сентиментальности! Аристократы сами первые объявили войну народу и веками обращались с нами, как завоеватели с побежденным племенем, и сейчас с самого созыва Собрания пытались уничтожить всякую его самостоятельность, и только решительность парижан 14 июля сорвала жестокие планы Двора!

Тёмные глаза молодого человека блестели искренней, дикой страстью, тем более удивительной на почти неподвижном, как маска лице:

– Дорогой мэтр, этот самый «порядок», судьба которого вас беспокоит, умерщвляет не только тела с помощью голода и рабского труда, но и разум, и душу народа подобными проповедями скотской безропотности и покорности! Нет власти аще не от Бога? Но клянусь, аристократов послала на наши головы скорее дьявольская канцелярия! Раб да повинуется господину своему?

Это ли не надругательство над человеческим достоинством! Месье Дюбуа!, – Норбер словно извиняясь за резкость, прижал руки к груди, – я уважаю ваш преклонный возраст, помню всё, что вы для меня сделали, и совсем не хотел обидеть…

Дюбуа по-отечески положил руки на плечи Куаньяра:

– Знаю, знаю, и все же мне кажется, вы увлечены, а стало быть, можете быть обмануты своекорыстными и высокопоставленными людьми, которые используют происходящее в своих узких интересах. По совести, все эти дворяне-либералы не вызывают никакого доверия, чего хотят на самом деле герцог Орлеанский, Лозен, Ларошфуко и прочие, кто их знает, но с народом им уж точно не по пути… Есть мнение, что это движение…, – он понизил голос, – масонский заговор против монархии.

Норбер смотрел на нотариуса внимательно и серьезно:

– Лично у меня они также не вызывают доверия. Вы знаете, я сын сапожника, мы с братом выросли в бедности, поэтому нужды и проблемы народа это мои личные нужды и проблемы. Масоны? Вас это удивляет?

Любой революции нужна организация, тем она радикально отличается от стихийных народных бунтов, обреченных на поражение… Но удержат ли они ситуацию под контролем? Вряд ли, люди учатся мыслить, осознавать собственные интересы, прямо по ходу возникают новые организации внутри прежней… Но хватит об этом.

Месье Дюбуа, я лишен роскоши наблюдать за жизнью народа со стороны, тем более, из положения сверху вниз, сидя в «башне из слоновой кости». С самого начала жизнь сложилась так, что в свои двадцать три года я чужд романтических иллюзий и наивной восторженности, которые отчего-то считают свойственными молодости.

Я вижу ситуацию масштабно и дело совсем не в личной вражде между мной и де Белланже, как вы думаете. Я принципиальный враг всем Белланже, как они сами враги всей французской нации.

Нотариус протестующе вскинул руки:

– Но, Норбер, ведь так можно договориться до самого немыслимого, до самого страшного! Расписавшись в ненависти к дворянству, как классу, ты не сможешь со временем не покуситься и на прерогативы Трона, ведь король есть первый дворянин Франции!