Александр Войнов - Прелюдия Бетховена для Нестора Махно

Так я испытал свой первый и неповторимый оргазм. Я как безумный долго висел под потолком, мертвой хваткой сжимал чудесный канат коленями и не сводил глаз со своей первой невольной сексуальной партнерши, которая и была главной причиной этого безумства. Я хотел, чтобы это продолжалось вечно и отклонил ее настоятельную просьбу спустится вниз.

Учительница женским чутьем поняла неординарность ситуации. Она просительно сжала руки на груди и тихо прошептала:

– Спускайся пожалуйста. Меня могут из-за тебя уволить. Очень тебя прошу. Ты об этом не пожалеешь.

И тут прозвонил звонок. Ученики, радостно шумя, высыпались в коридор. В спортзале остались только я и она. И никого больше. Я разжал руки и через мгновение уже лежал на спортивном мате у ее прекрасных ног.

– Ты меня чуть до слез не довел. От тебя можно с ума сойти, – радостно выдохнула преподавательница и. нагнувшись, жарко поцеловала меня в губы. Я обхватил руками ее упругую талию и снова чуть не очутился на вершине блаженства.

Идиллию прервал голос директора школы.

– Это возмутительно, – прошипел он как гремучая змея, обращаясь к Этель Викторовне – вы уволены за аморальное поведение. Завтра же напишу на вас докладную в Гороно. Вам не место в нашей школе. Это же совращение малолетнего. Педофилия, выражаясь по-научному.

Директор рывком развязал «мертвую петлю» своего галстука, погрозил учительнице физкультуры измазанным в чернила пальцем и, схватив меня за шиворот, поставил на ноги.

– А ты двоечник исключен из школы на месяц. То же мне школьный ловелас в лопухах отыскался. Без тебя есть кому решить эту теорему.

– У меня одни пятерки в табеле за первую четверть, – выпалил я в оправдание своего возмутительного проступка, – только по поведению «неуд», но стараюсь исправиться. Я пою в школьном хоре, а завтра еду на городской конкурс по математике.

– Я вызову твоих родителей на педсовет и решим, как поступить. Скорее всего, поставим тебя на учет в детской комнате милиции. За тобой нужен глаз да глаз. А про конкурсы забудь. Без тебя обойдемся. То же мне Паскаль отыскался.

Я все же попал на математический конкурс, но беда не приходит одна. Когда я первым из участников положил на стол жюри тетрадь с идеально выполненным заданием, то случайно уронил под ноги председателя комиссии отцовскую логарифмическую линейку и на ней треснул «бегунок».

– Так вот откуда такая скорость в подсчетах, – возмутился председатель, – я вас дисквалифицирую за нечестное выполнение конкурсного задания. Вам больше здесь не место. Странно, как к вам попал этот редкостный математический инструмент? Такими линейками снабжали только высший комсостав.

Председатель поднял линейку и несколько раз передвинул из стороны в сторону треснувший «бегунок».

– Не беда, – протянул мне инструмент преподаватель, – еще послужит математике. Но надеюсь, что не в таком отрицательном значении.

Я выхватил из его рук злополучную линейку и спрятал в портфель.

– Мой отец был штурманом единственного ночного бомбардировщика, который в начале войны в одиночку прорвался через линию фронта, сбросил бомбы на территорию Германии и чудом вернулся на аэродром. На фюзеляже насчитали семьдесят одну пробоину. На этой линейке он рассчитывал курс полета и от нее зависела жизнь всего экипажа. Штатскому не положено брать ее в руки.

– Вы же тоже штатский, – усмехнулся председатель, – и благополучно держите ее в ладонях.

– Я потомственный военный. Мой дед тоже воевал. Правда не за тех, за которых вам бы хотелось.

– Вы не можете знать моих желаний, – возразил педагог, – и старайтесь меньше говорить на эту тему. Не то сейчас время. Можете подвести отца, а он заслуженный офицер. Наш разговор должен остаться между нами. А вы выполните мое нематематическое задание. Идите домой и отдайте линейку отцу. И больше его не позорьте.

– Это задание невыполнимо. Отец давно умер в госпитале и его уже невозможно ничем опозорить.

Учительницу физкультуры перевели в другую школу и больше мы с ней не свиделись.

Несколько месяцев я не мог с этим смириться и не находил себе места.

Сексуальные переживания и ассоциации самые стойкие и. так или иначе, принимают участие в формировании человека, как личности.

С той поры я лютой ненавистью стал ненавидеть директора школы. А в его лице любое начальство и всякую власть.

У директора появилась вредная привычка на большой перемене вызывать меня в свой служебный кабинет и долго и нудно читать нравоучения о моральном облике строителя коммунистического будущего, используя при этом тезисы марксизма-ленинизма. Из-за этого я пропускал обед в школьной столовой. Этот зануда лишил меня любви и пищи. В душе я пока еще смутно осознавал, что директор ненавидит меня, как потенциального соперника, и, понимая причину его ненависти, платил ему той же монетой.

Он питал ко мне это чувство потому, что соблазнительная учительница физкультуры отдала предпочтение моей наступающей молодости, а не его приближающейся старости и полу импотенции. Но в этом не было моей вины. Такова природа прекрасной половины человечества. Женщины всегда ценили в нас молодость и силу.

Это инстинкт продолжения рода. И тот, кто попытается с ним бороться, в конечном счете обязательно проиграет. Директор этого понять был не в состоянии, и на уроке ботаники, которую он преподавал, сгоряча бросил в меня, толстым черенком с «прививкой». Бросок был неточным и черенок меня даже не зацепил. Он попал в стоящую на парте чернильницу, и синие чернила забрызгали мне лицо и мою единственную белую рубашку. Я все стерпел и перенес молча.

Но когда по окончании восьмого класса завуч включила меня в список на получение «Похвальной грамоты», а директор собственноручно вычеркнул мою фамилию, сдержаться не смог. На школьной линейке я обозвал директора самовлюбленным самодуром и в эту школу больше не ходил.

По дошедшим до меня слухам моим определением стали пользоваться следующие поколения учеников. Но из конспирации делали это сокращенно, используя только две начальные буквы.

В следствие этих событий я не стал воспринимать подчинение кому-либо или чему-либо, как поведенческую норму. Это создавало массу жизненных неудобств, но я ничего не мог с собой поделать. С той поры, сам того не осознавая, стал идейным анархистом. Никогда и ни на кого не смотрел снизу-вверх. Но и не посматривал свысока. Я воспринимал окружающий мир только в горизонтальной плоскости.

Единственным авторитетом для меня был Нестор Махно, и я дал себе слово побывать на его могиле.

Много лет спустя, из писем матери, я догадался, каким она видела мое будущее. Ей хотелось, чтобы ее сын прошел тот же жизненный путь, что и Ромен Гари. Стал писателем, дипломатом и любимцем женщин. К глубокому сожалению, я не оправдал ее надежд. Но, не буду забегать вперед.