Юлий Дубов - Меньшее зло

Грязный и циничный фарс с якобы всенародными выборами очередного олигархического пахана, щедро оплаченный украденными у обманутого народа деньгами, под завывание губных гармошек, изготовленных из омытых слезами матерей и жён обломков подводного ракетоносца, под барабанную дробь на миллионе пластмассовых ночных горшков, произведённых на заводах Лучшей Жены Лучшего Градоначальника Всех Времён, с непременным массовым обнюхиванием тараканьих усов Кинорежиссёра, пахнущих марихуаной и конским навозом, — завершился.

Гнилостный сонм оседлавшей некогда великую страну нечисти напялил очередную личину и укрылся за ней, утробно пыхтя от обжорства, похоти и смертельной ненависти друг к другу. Не все ещё украдено и поделено, но уже раздуваются от зависти пупырчатые жабьи бока, и перепончатые трёхпалые лапы рвут из-под многопудовых соседских задов надёжно укрытую от посторонних взглядов добычу. Эта зловонная яма, освещённая обманными огоньками населённых толстосумами и педерастами казино и стрип-баров, именуется ныне российской столицей. Сюда, к лопающимся болотным пузырям и гниющим папоротникам, под защиту толстомордых фельдфебелей, присвоивших себе право говорить от лица армии Жукова, Кутузова и Дмитрия Донского, сбегаются оборотни и вурдалаки, щёлкая чёрными волчьими зубами и уворачиваясь от осиновых колов.

Но не все успеют добежать, потому что уже поднимается великая страна, расправляет плечи уставший терпеть народ, и тени распятых на обгоревших развалинах расстрелянного русского парламента первыми начинают решающую битву с Идолищем Поганым.

Ни миллиарды украденных и отмытых в «Бэнк оф НьюЙорк» долларов, ни поспешно возведённые крепостные стены с колючей проволокой, пулемётными гнёздами и заминированными подходами, ни людоедская гвардия из кандымских убийц и насильников с неотмытыми от крови невинных жертв когтистыми лапами, этих приученных к человечине выродков, купленных оптом за тридцать сребреников и вставших на защиту напудренных кровопийц из «Инфокара», — ничто не спасёт, потому что силам тьмы не выстоять против героических теней в золотых мученических венцах.

Четверо их было, четверо всего лишь. Четыре русских офицера, четыре разведчика, спаянные фронтовой дружбой, прошедшие все горячие точки, служившие Отчизне в Анголе и в Индии, в Афганистане и в Чечне, с первого и до последнего дня героической октябрьской осады защищавшие Белый Дом, раздавленные гусеницами окаянных грачевских танков, похороненные и оплаканные.

Запомним их имена — Максим, Юрий, Евгений и Владимир.

Из подземелий и катакомбных ям, из-под толщи лжи и наветов поднялись они, осенённые славой забытых, но великих предков, и вышли расчищать Русскую Землю от нанесённой злыми ветрами саранчи.

Так они и остались лежать, рядом с уродливым дворцом, почерневшим от нечеловеческой злобы своих обитателей, окружённые десятками вражеских трупов. В эту лихую годину, когда силы зла в очередной раз затевают свой бесовский шабаш на народных костях, они встали рядом — спина к спине, плечо к плечу, — и до последней пули, до последней капли русской крови крушили оплот нелюдей, защищаемый нелюдями.

Может ли быть смерть более простой и более великой…»

— Вот даёт, — сказал Платон. — Хоть и всё наврал, но красиво. С настоящей, я бы сказал, пролетарской яростью. Оказывается, эти кандымские твари нас с тобой защищали от шамилевских ребят.

— Дочитываю, — ответил Ларри. — Мне больше всего конец нравится. Там где проклятые олигархи — это мы с тобой — бесследно сгорают в лучах восходящего солнца. Будем считать это рабочей гипотезой.

Нутром Аббас чувствовал, что жизнь закончена. И все в нём протестовало против гадостного ощущения, пришедшего впервые.

Да, в Карабахе тоже стреляли и резали. Но там — своя земля, рядом — свои, близкие люди. И несмотря на взрывы и пожары, тогда ему было не так жутко, как сейчас.

Потом удалось бежать, переправиться в Москву. Он жил на птичьих правах и был несчастен от того, что нарушился привычный уклад жизни, что не к кому обратиться, что на улице бросают косые взгляды и могут избить — за смуглую кожу, небритость, акцент, за взгляд в сторону красивой девушки.

Тогда выручил Мамед, взял на работу, помог с документами, посодействовал в организации собственного бизнеса и даже одолжил денег на приличную двухкомнатную квартиру.

Там он и жил все эти годы, расплачиваясь с долгами и обзаводясь хозяйством. Имелась у него широкая кровать, на которой перебывали разные женщины из рыночных торговых точек, на стене весели вывезенные с Кавказа фотографии родных, в зале, на пёстром пушистом ковре стоял тёмного дерева стол, накрытый клеёнкой, а сверху — красной вышитой скатертью, телевизор у окна под кружевной накидкой и ещё один телевизор в спальне, видеодвойка, можно было смотреть американские фильмы со стрельбой, погонями, зубодробительными потасовками и траханьем во весь экран. Компьютер тоже был, но им Аббас практически не пользовался, разве только чтобы побродить по закоулкам мировой паутины — да и там ничего интересного не обнаруживалось: лучше вставить в видеомагнитофон новую кассету, чем рассматривать неподвижные и немые гинекологические картинки. Из книг у него был только Коран.

Но вскоре после того, как ночной звонок Мамеда круто изменил его жизнь, Аббас решил завести библиотеку. Вызвал человека, дал денег и сказал:

— Библиотеку сделай, чтобы было всё, что люди читают. Понял?

Тогда у него и появился книжный шкаф с позолоченными уголками на дверцах, отсвечивающими синевой стёклами, «Анжеликой» и многотомными похождениями Бешеного, Гарднером и Чейзом. Читать не читал — не доходили руки, но получилось солидно.

На Аббаса с уважением поглядывали соседи по подъезду, узнавшие из газет и телевизора о его фантастическом взлёте. Ему понравилось отвечать кивком на заискивающие приветствия соседей по двору. С ним заговаривали, стараясь запомниться, уже начали обращаться с просьбами — тяжело больна дочка, нужны деньги на больницу, есть интересное предложение типа по бизнесу и так далее. Пару раз спросили, не собирается ли прикупить квартирку рядом или сверху. А когда Аббас сказал, что не собирается, все дружно решили, что богатый сосед намерен съехать — не может же он вечно проживать в халупе.

А съезжать-то Аббас и не намеревался: он набегался и хотел покоя.