Андрей Ветер - Во власти мракобесия

– «Нравится – не нравится, соси, моя красавица»… —

Она отвернулась. – Деньги получаю, а остальное мне по барабану. Всё труха, как говаривал Спиноза.

– Так ты философ?

Лариса выпустила сигаретный дым через ноздри и втянула голову в поднятый воротник.

– Философом я стану, когда свободным временем обзаведусь, а обзаведусь, когда деньжат вдоволь будет, – хмыкнула она.

– Вдоволь это сколько?

– Столько, чтобы жить по-человечески, трахаться только по желанию, а не по обязаловке. – Она поморщилась, словно прожевала лимон. – Что ты глупости спрашиваешь? Деньги – это удобно. Будь у меня бабки, разве я сейчас торчала бы в этих чулках на морозе? – Лариса с вызовом посмотрела Трошину в глаза. – Вот ты вроде нормальный мужик, а не идёшь со мной. Тебе трудно, что ли?

– Меняй профессию, иначе копыта отбросишь.

– Не учи, – поёживаясь, она отступила на пару шагов. – Думаешь, мало у меня учителей было? Во нажралась поучениями. – Девушка выразительно провела пальцем по горлу. – Слушай, а может, так просто деньжат подкинешь?

– Просто так – это подачка. Тебя подачка не спасёт.

– Да у меня каждый клиент – подачка. До зарезу нужна стабильная работа. И вообще…

Она обречённо махнула рукой и пошла прочь, притопывая ножками.

– Эй! Погоди!

Лариса остановилась, обернулась; на лице было написано ожидание:

– Чего?

– А если я помогу тебе пристроиться на нормальную работу?

– Чего-чего?

– Ты что делать умеешь?

– Трахаться…

– А ещё?

– Да пошёл ты…

Он пожал плечами и направился к своему подъезду.

Сказав Ларисе, что его греет жена, Трошин слукавил. Он не был женат. Женечка Веселова частенько задерживалась у него дома на день-другой, а однажды случилось, что прожила с ним целую неделю. Но она никак не соглашалась стать женой Трошина. Впрочем, однажды Женя на своём дне рождения, представляя его какому-то пожилому мужчине, сказала: «Это мой муж». Сердце Трошина радостно забилось.

– Значит, – с надеждой спросил он у неё, – ты наконец-то решилась?

– Нет, Серёженька. Просто для этого старого обормота я хочу быть мужней женой.

– А он кто?

– Профессор и ужасно занудный приставала…

Вспомнив эту сцену, Сергей горько вздохнул. С каждым днём он всё острее чувствовал боль разлуки с любимой женщиной.

«Милая моя Женечка…»

На ходу развязывая галстук, Сергей зашёл на кухню и воткнул в розетку чёрный шнур электрического чайника. Из кармана пиджака вынул конверт и достал из него фотографии. По большей части на них была изображена Женя. Тро-шин горько вздохнул и быстрым шагом двинулся в комнату. Плюхнувшись на диван, он поставил себе на колени старенький телефонный аппарат и покрутил диск, набирая номер.

– Алло, Женя, здравствуй… Да, это я… Где пропадал? Работы много… Собственно, я и не пропадал. Каждый день названиваю тебе, а ты всё занята и занята. Ужасно соскучился, хочу тебя увидеть. Может, приедешь? – Он метнул взгляд на настенные часы. – Или поздно уже?

Он представил, как Женя сидит в своей тесной комнатке за столом, обложенная кипами книг с торчащими из них закладками. На её рабочем столе всегда лежало много книг.

– Дело не в поздно, – отозвался женский голос из трубки. – Просто я занята, Серёж.

– Ты не одна?

– Сразу «ты не одна»! Ну разве так можно? – По голосу Жени Трошин понял, что она улыбнулась. – Я работаю! Мне за два дня нужно доклад подготовить для конференции. Понимаешь? И ещё статья висит на мне…

– Хочешь, я через часок заеду за тобой? А ты пока доделаешь свою работу, ладно?

– Серёж, я на самом деле не могу. Мне правда некогда, просто зашиваюсь. Вдобавок мама захворала, простыла. Так что я на несколько дней привязана крепко.

…Женя откинулась на спинку кресла и провела тонкими пальцами по лбу. Она хорошо знала, насколько Тро-шин привязан к ней. Никто не любил её так пылко и преданно. Ей всегда было хорошо с Сергеем, даже слишком хорошо, и это пугало. Женя любила свою работу, пожалуй, больше всего остального. Этнография была её единственной страстью. В комнате со стен взирали страшные туземные маски и деревянные куклы, висели ожерелья, погремушки и связки перьев, над дверью красовался овальный кожаный щит – о каждом из этих предметов Женя могла вдохновенно говорить целыми сутками…

– Серёжа, – нежно проворковала она в трубку. – Не обижайся. Через пару дней я освобожусь и буду вся твоя. Ты мне веришь, милый?

– Верю. Только тебе и верю, Женечка…

– Целую тебя.

– Я тоже.

Он положил трубку на рычаг. «Что ж, буду пялиться в телевизор. И водки жахну… Ну почему она так привязана к своей работе? Что она нашла в этой проклятой этнографии?»

Смеляков посмотрел на жену и осторожно провёл тыльной стороной ладони по её щеке.

– Что-то не так? – спросила Вера.

– Всё, как всегда, прекрасно. Просто иногда на меня накатывает нестерпимая нежность и хочется расцеловать и удушить тебя в объятиях.

– Расцелуй…

Они стояли на лестничной клетке перед дверью в квартиру Жуковых. Виктор привлёк Веру к себе и прижался губами к её лицу. В тот же момент замок громко щёлкнул, дверь распахнулась.

– Ага! – воскликнул возникшая на пороге Лена. – Вот я и застукала голубков. Столько лет женаты, а всё целуетесь.

– Долго не открываешь, подруга, – улыбнулась в ответ Вера, – вот нам и приходится развлекать себя.

– Проходите.

– С Новым годом! – Виктор протянул Лене шампанское и коробку шоколадных конфет.

В коридоре появился Борис, как всегда, подтянутый, однако во взгляде его сквозила печаль, от былого боевого духа ничего не осталось.

– Привет, ребята. Сто лет не виделись, – проговорил он. – Рад, что вы заехали.

– С Новым годом, Боречка! – Вера поцеловала его в щёку.

В комнате они увидели незнакомого человека чуть старше тридцати.

– Это Алексей Нагибин, – представил его Борис.

Смеляков пожал Нагибину руку. Лицо Алексея показалось ему знакомым.

– Мы раньше не встречались?

– Не припоминаю, – признался Нагибин.

– Он на телевидении работает, – пояснил Борис. – Может, ты репортаж какой-нибудь на Петровке снимал? – подсказал Жуков. – Виктор до недавнего времени в МУРе трудился.

– Я там не раз бывал, – сказал Нагибин. – Могли и пересечься где-то…

– Да, где-то я вас видел.

Нагибин был знаком с семьёй Жуковых давно. Его отец служил в КГБ с Николаем Константиновичем, отцом Бориса, но нелепо погиб, когда Алексей ещё учился в школе. Николай Константинович считал своим долгом оказать Алексею протекцию и помог при поступлении на факультет журналистики МГУ, затем пристроил его в газету «Московский комсомолец». Там Нагибин мог бы просидеть до конца жизни, пописывая незатейливые статейки, но после августовского путча 1991 года произошли такие крутые перемены в жизни страны, что они затронули всех от мала до велика. Президент России объявил о создании нового телевизионного канала «Россия», и Алексея пригласили в объединение «Республика» в программу Александра Радова «Nota Bene», он стал много ездить по стране. Программа рассказывала обо всём: язычниках, политиках, экстрасенсах, наркоманах, ночных клубах, однако, несмотря на почти полную вседозволенность, «Nota Bene» потихоньку загнулась. Впрочем, Алексей не удивился произошедшему: он видел, что на Российский канал отовсюду хлынули не профессиональные журналисты и режиссёры, а все, кому по той или иной причине хотелось сменить обстановку и сделать карьеру на новом месте, пробившись на телевизионный экран. И если Алексею нравилось осваивать премудрости новой специальности, проводить ночи напролёт за монтажным столом, учиться операторскому искусству, чтобы стать настоящим мастером своего дела, то иные его коллеги чувствовали себя вполне удовлетворёнными, стряпая скороспелые «жареные» сюжеты. Алексея направили на новый проект, называвшийся «Будни». Нагибин рассказывал о повседневном труде рабочих, художников, милиционеров, крестьян, побывал и в кабинетах Лубянки, и на подмостках эротических театров. Всюду ему было интересно. Не вдохновляли только одни люди – политики. Алексею выпало брать интервью почти у всех молодых политиков, но ни Григорий Явлинский, постоянно оглядывавшийся на своего советника, ни Анатолий Чубайс, говоривший с вдохновенной убеждённостью о сказочных перспективах приватизации, ни Борис Немцов, взахлёб рассуждавший об открывшихся перед ним политических горизонтах, ни все остальные не внушили Алексею доверия. Наоборот, от них разило нестерпимо знакомым комсомольским пустословием, правда, их речи звучали в основном энергичнее, чем выступления партийных вождей советских времён, но обещания были столь же сладкими и огромными. И это отталкивало.