Франсиско Павон - Рыжие сестры

– Мужской или женский голос?

– Мужской.

Пройдясь немного вверх по улице Алькала, Плинио вернулся на улицу Аугусто Фигероа. С порога он заметил, что, как обычно, в привратницкой никого не было. Он открыл почтовый ящик и среди рекламных извещений и уведомлений для сеньорит Пелаес нашел конверт, на котором значилось: «Сеньорам полицейским, занимающимся делом сестер Пелаес». Плинио водрузил на нос очки и тут же, на лестнице, вскрыл конверт. В нем был лист обычной бумаги, на котором красными печатными буквами было написано: «Я похитил сестер Пелаес. Это – месть. Вам их не найти. Негодяй Гато Монтес». Плинио перечитал текст, сделал какой-то неясный жест, спрятал бумажку в харман и медленно поднялся по лестнице. Открыв дверь, он с удивлением обнаружил, что не то в кабинете, не то в другой комнате, выходящей в гостиную, горит свет. Он вошел. Там никого не было. Он был твердо уверен, что утром света не зажигал. Солнце сияло вовсю, и в окно, выходившее во двор магазина электротоваров, проникало достаточно света. Нет, он не зажигал электричества. В ясный день в этой квартире можно обходиться дневным светом почти до самого вечера. Он прислушался. Ничего. Медленно, напрягая все пять органов чувств, пошел он по квартире. В такой большой квартире трудно запомнить все до мелочи… Каким же ключом отпирали дверь? Судя по рассказам, было три ключа: у каждой из сестер в сумке и тот, который оставляли привратнице и который теперь был у него. Плинио зажег свет и, прищурившись, оглядывал квартиру, напрягая все свои чувства. Он не решался ни к чему притронуться. Вся мебель была на своих местах. Ящики и двери заперты. Не заметно, чтобы что-нибудь трогали. «Странно, – думал Плинио, – тот, кто тут побывал, оставил самый бросающийся в глаза след: свет в самой заметной комнате. Должно быть, он был очень сосредоточен на своем, ему нужно было что-то определенное. Он хорошо знает дом, его порядки и обычаи и знает, в каком виде все было здесь после прихода полиции. Он что, спешил или так рассеян, что ушел, забыв погасить свет? – Плинио пришло в голову, что, наверное, тогда уже был вечер; раз пришлось зажигать свет. – А может, и по телефону звонили, чтобы проверить, где я? То, что искали, было в кабинете? Что такое важное могло там быть – неспрятанное, в легко доступном месте? Скорее всего, эта комната была первой, куда он вошел, или же последней… Значит, мы имеем дело с завсегдатаями дома». В памяти проносились образы и имена всех, кого он расспрашивал, всех близких к сестрам Пелаес людей, которых он знал… И текст этой дурацкой записки за подписью «Гато Монтес»… Конечно, это неспроста. Стоит в газетах появиться сообщению о похищении, грабеже, преступлении, эти анонимные кретины тут как тут. Он это знал по своему большому опыту. Авторы анонимок, не решающиеся перейти от мысли к действию, потенциальные воры и преступники, и в этих записочках без подписи дают волю своим наклонностям. А вот что действительно забавно – как такое на вид простое, такое домашнее дело двух старых дев, сестер с истерическими наклонностями, по-милому чудаковатых, если верить тому, что о них рассказывают, вдруг загадочно осложнилось, разбив в пух и прах все представления людей осведомленных и известных… «Ах ты, черт подери, почему же это дело приобретает такой загадочный характер и перестает быть по-свойски простым, каким оно показалось мне сначала? А почему оно мне показалось по-свойски простым?… Что за черт! Я вроде начинаю суетиться. Оно кажется домашним, сугубо внутренним из-за людей, которые окружали сестер, но это еще не значит, что в нем не замешан некто, как говорится, из другой оперы…»

Плинио подошел к холодильнику, достал кусок ветчины, съел, заталкивая ее в рот пальцами, и отхлебнул красного вина из бутылки, уже более чем наполовину опорожненной. Потом допил все. Довольный, он рыгнул тихонько и при свете, падавшем из открытого холодильника, не спеша набил папиросу. Закурил, захлопнул ногой дверцу холодильника, опять зашагал по квартире. Пройдя коридор, вошел в кабинет дона Норберто, зажег бронзовую люстру с лампами в колпачках, как аптекарские склянки, и снова принялся оглядывать одну за другой все вещи в комнате. С написанного маслом холста, висевшего над креслом у письменного стола, на него смотрел деревянно напряженный дон Норберто. Рот сжат, плотные губы утолщены – художник хотел придать нотариусу более серьезный вид. Дон Норберто сидел, опершись правой рукою о стол, вроде бы тот самый, что стоит сейчас под портретом. На портрете, как часто бывает с такого рода живописью, дон Норберто, которого Плинио хорошо знал, вовсе не походил на себя, а скорее на дурно раскрашенную статую того, кто сперва был нотариусом в Томельосо, а потом – в Мадриде. Плохие живописцы, желая написать портрет, сначала как будто лепят модель из невесть какой разноцветной глины, а потом с нее рисуют на холсте. Дурные художники, как и плохие писатели, не умеют видеть непосредственно то, что хотят написать. И вот они, кое-как вспомнив то, что уже было написано другими, приспосабливают это к тому, что хотят изобразить сами. «Настоящий художник, – думал Плинио, – это тот, кто на собственный лад умеет общаться с вещами и людьми и может сделать других причастными к этому общению. Иначе говоря, помочь другим увидеть это так, как увидел он сам, потому что без него другие – зрители или читатели – этого бы не увидели. Плохой же художник и сам «не общается», и другим не помогает общаться с окружающим миром, он лишь использует – и, разумеется, неуклюже – опыт своих предшественников». Разглядывая кошмарный портрет и рассуждая таким образом, Плинио вдруг запнулся – только чутье сыщика, каким он обладал, могло подсказать ему: «А ведь портрет-то совсем недавно трогали». Справа вдоль рамы виднелась на стене светлая полоска, которая суживалась кверху. На выгоревшей и закопченной стене белел вдоль рамы узкий клинышек. Осмотрев его, Плинио приподнял картину. И действительно, под портретом стена была того цвета, в который она была окрашена когда-то. Прямая, как кол, фигура дона Норберто приняла на себя всю копоть, пыль и свет, которые предназначались квадрату стены, прикрытому портретом. Так Плинио увидел светлый квадрат стены и почти в центре этого квадрата – тайник… «Черт возьми, вот жалость-то, будь здесь дон Лотарио, он бы сказал, что на этот раз чутье у меня в большом порядке… А я – в форме, хотя и проспал всю сиесту. Господи, пошли мне удачу, ради Грегории и дочери моей».

Но бог удачи ему не послал, потому что картина никак не снималась. Там не было, как обычно в таких случаях полагается, ни шурупчиков, ни костылей. Казалось, она была прикреплена к стене на дверных петлях или на чем-то вроде этого – словом, диковинным образом. И снять ее не было никакой возможности. У него руки устали держать ее на весу, папироса обжигала губы, и он опустил картину на прежнее место, чтобы перевести дух и вынуть изо рта папиросу. Потом одной рукой снова приподнял картину, а другой зажег спичку и поднес ее к стене за рамой, посмотреть, как она крепится. И тут увидел, что краска на светлом квадрате стены в двух местах чуть облупилась, словно тут ее часто касались. Подняв глаза кверху, он увидел прикрепленные к подрамнику две тонкие металлические рейки, которые можно было опустить, и тогда они, упираясь в стену как раз в том месте, где облупилась краска, поддерживали нижнюю часть картины на некотором расстоянии от стены, так, чтобы можно было открыть тайник.