Валерий Казаков - Тень гоблина

— Я же тебе сказала, козлиная рожа…

— Ну и ну, вот уж не думал, что я похож на козла, — отозвалась на весьма оригинальное приветствие трубка голосом Скураша.

— Ой, извини, Малюта…

— За козла − и вот так просто «извини», нет уж, деточка, за базар, как говорят у нас на Старой площади, отвечать надо. Поехали завтракать. В чудный день с чудесным человеком… короче, я внизу, у твоего подъезда.

— Послушай, ну так же нельзя, я только глаза продрала…

— И уже кого-то откостерила по телефону…

— Да ну их. А, знаешь, поднимайся ко мне. Кофе тебе гарантирую, а сама пока что-нибудь изображу с фейсом. Эй, послушай, а откуда ты мой адрес знаешь?

— Где работаем, милочка! Я, кстати, и код и этаж знаю…

— Смотри только от гордости не лопни, а то лифт забрызгаешь, милок, — сьязвила Инга. — Может, я погорячилась спозаранку-то к себе хвастунишку впускать?

— Исправлюсь, честное кремлёвское!

Московское воскресное утро — понятие философское и где-то сродни иудейскому шабаду. Волна повышенной сонливости и откровенного пофигизма охватывает подавляющее большинство жителей Первопрестольной, и они, загнанные недельным бегом, покуролесив или выполнив всю домашнюю работу накануне в субботу, используют этот единственный день как естественную отдушину для праздного валяния в постели, ритуального ничегонеделания и полуодетого бесцельного слоняния по сонным комнатам погружённой в уютную лень квартиры. При желании это вожделенное утро может быть растянуто до первой вечерней звезды, поэтому не удивляйтесь, если вместо приветствия в полвторого дня, вам недовольно пробурчат: «И какого чёрта трезвонить в такую рань, сегодня же выходной!»

Только нечто весьма необычное может заставить москвича покинуть свою маленькую, с нечеловеческими трудами отвоёванную у властей крепость и пуститься в странствия по пустынным улицам, под которыми, изгибаясь в тоннелях, струятся непривычно пустые электропоезда, а светлые переходы самого красивого в мире метрополитена отзываются глухим эхом на шаги немногочисленных заспанных пассажиров.

Конечно же, в первую очередь к таким необычностям относятся чувственная, так сказать, сердечная сфера нашей жизни, дать полную характеристику которой человечество до сих пор не в силах. Господи, сколько копий сломано в несмолкаемых спорах об истоках любви! Сколько светлейших умов человечества заблудилось в её лабиринтах и помутились рассудком! Куда её только, эту бедную любовь, не загоняли! И на небеса, и в преисподнюю, и в души людей, и в сердца, и в иные, более интимные части тела, а то и вовсе авторитетно заявляли: любви нет! И тут же спешили оговориться — она-то, конечно, есть, но не такая, какой мы её себе представляем. Это чувство намного сильнее наших сопливых страстишек, щемящего предвкушения бездны, бессонных ночей, сладких и горьких слез, стихов и музыки, пьянящего, разрывающего на части разгорячённое тело безумия, оказывается, всё это — глупости. Истинная любовь − это любовь к Богу, к Родине, к кесарю, к парии, к вождю, к человечеству, к демократии, в конце концов.

Каждая эпоха, наперебой предлагала нам свою, самую истинную, самую правильную трактовку любви, и мы, законопослушные, соглашались. А что поделаешь, не согласишься — еретик, изменник, враг народа. Но при этом всё как-то не так получалось: чем больше мы любили Бога, тем сильнее ненавидели своё тело и людей, верующих в иного бога. Чем ярче пылал в нас пламень патриотизма, тем чаще мы зарились на соседние земли, чем более верноподданнически склоняли головы, тем быстрее зрели и пожирали своих творцов революции, чем громче кричали о демократии, тем быстрее приходила диктатура. Казалось бы, человечество давно должно было погибнуть в железных тисках такой любви, но в обозримом времени этого не произошло, и только по одной причине: ваш сын вчера вечером убежал на свидание и вернулся под утро с впалыми щеками и горящими от счастья глазами.

Скурашу казалось, что допотопный лифт еле ползёт в своей узкой вертикальной норе, явно не предусмотренной довоенной архитектурой. Лёгкое жжение щёк, сохнущее нёбо, неощущаемая боль от впившихся в ладони шипов багряных, под стать осени, роз говорили о чём-то приятном, давно позабытом. Малюту это одновременно радовало и злило.

Дверь тридцать шестой квартиры на пятом этаже была слегка приоткрыта. В ярко освещённой прихожей, стены которой были украшены деревянными резными панно с экзотическими фруктами и неведомым зверьем, к огромному, от пола до потолка, овальному зеркалу в такой же резной раме скотчем была прилеплена записка: «Кухня направо, кофеварка сейчас закипит, всё остальное на столе. Скоро буду. И.М.»

Запах хорошего кофе безраздельно властвовал в просторной, в два окна, кухне. Усиливающееся шипение агрегата, сверкающего чёрным пластиком и матовым блеском нержавейки, мигающего лампочками и крохотным дисплеем, наконец обернулось громким клокотанием, и в прозрачный пузатый кофейник со стоном облегчения полилась пульсирующая и горячая тёмная струя. Кофеварка постепенно успокоилась, замолчала.

Тишина незнакомого жилища навалилась на нерешительно переминающегося с ноги на ногу Малюты. Квартирные звуки и шорохи, поначалу разбежавшиеся прочь от незнакомца, осторожно, как любопытные щенята, стали вылезать из своих укромных уголков и с опаской приближаться к нему, залезать в уши, будоражить воображение. Где-то скрипнуло, чуть слышно прошелестел какой-то едва уловимый шорох, тихо заплескалась вода. На её звук, как лунатик, почему-то и пошёл Скураш.

Не обращая внимания на внушительные размеры комнат и их убранство, он, затаив дыхание, осторожно крался к источнику этого призывного, всё усиливающегося клокотания вырвавшейся из тесных труб влаги. Вот она нужная и почему-то тоже приоткрытая дверь. Бессовестно яркий свет тонкой полоской показывал своим остриём направление дальнейшего движения. Малюта, конфузясь своего мальчишества, набрав полную грудь воздуха, решительно просунул в ванную руку с букетом, отвернул лицо подальше от манящего света и для верности плотно закрыл глаза.

— Ну, вот я так и знала, что вы ничего лучшего не придумаете, как броситесь за мной подсматривать, — неожиданно откуда-то сзади резанул тишину насмешливый женский голос.

Скураш обернулся. Перед ним в коротком простеньком халатике стояла Инга.

В ресторан в этот день они так и не попали.

Пугающая своими размерами кровать ещё хранила остатки их тепла, разлетевшиеся в разные стороны, как после взрыва, подушки и одеяла застыли в своей обречённой ненужности, в воздухе плавали, слившись воедино, их запахи. Перекипающие томлением голоса, слышались из соседней комнаты, и стильно обставленная спальня с ревностью к ним прислушивалась.