Юлиан Семенов - Пароль не нужен

— Хочешь, погадаю, соколик? — спросила цыганка, неслышно подошедшая к Исаеву. В ночи видятся только ее глаза. Они черны и кажутся сейчас иссиня-голубыми. Зубы у нее длинные, льдистые. Только и видны в ночи глаза и зубы, а всего остального будто и нет.

— Ты как негритянка, — тихо сказал Исаев. — Что смеешься?

— Оттого, что красивый ты. Вон белый какой, — и цыганка провела темной рукой по его волосам.

— Ты Маша? — спросил Исаев.

— Ага.

— Песни петь где выучилась?

— Когда табором идем — скучно, вот и поешь.

— Нос у тебя курносый, Маша…

— Значит, бабушка с русским поспала.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— Что шепотом говоришь?

— Оттого, что ты меня не хватаешь. Чисто мне, вот и говорю шепотом, будто в любви.

— Ах ты, красивый человек, — улыбнулся мягко Исаев и погладил девушку по щеке. — Обижают тебя?

— Нет. А может, да. И не поймешь, если обида. Привыкла. Слушай, ты позволь мне в тебя влюбиться? Я тогда ночь плакать буду, а другим лицо стану царапать…

— Зачем тебе это?

— А то пусто. И ребеночка не велят родить, говорят, тогда петь я не смогу, табор денег не получит.

— Хочешь, я тебе погадаю? — тихо спросил Исаев и взял руку девушки в свои. — Вот что тебя ждет, Машенька… Ждет тебя дальняя дорога, тройка добрых коней и молодой удалец.

Аполлинэр, проснувшись, открыл глаза и слушал Исаева не двигаясь.

— Сядете вы в коляску, — тихо, почти шепотом продолжал Исаев, — и понесетесь ото всех подальше — с бубенцами и с ветром.

— Он трефовый?

— Кто?

— Король. Который меня свиснет.

— Нет. Он червонный, красивый, в шелковой рубахе, а сам русый.

— Значит, не цыган? Тогда врешь… Меня только цыган может украсть, чтоб я ему была надолго.

— Этот тоже цыган будет.

— Старик?

— Нет. Молодой.

— Умный?

— Очень… Посадит он тебя в коляску, ноги тебе укутает мехом, гикнет — и понесут вас кони к нему в бревенчатый дом, а окно там на зеленое море глядит, и ночи там вовсе не бывает.

— Слушай, — шепнула Маша, — ты шутишь, а тебе смерть в глаза смотрит, я знаю, я в висках дрожь чую, когда с тобой говорю. Ты берегись. Ты старика берегись усатого, он тебя погубит, мукой смертной изведет…

— Маня! — закричали с освещенной эстрады. — Манюня, чавелла! Танцуй и пой последние денечечки.

Скрылась Маша в темноте, а потом, как в волшебстве, появилась из ночи на свет эстрады, и запела, да как! — мороз по коже дерет и такая смертная тоска, что плачь, пей да молись, а там — пропади все пропадом.

— Максим, — трезво сказал Аполлинэр, — ты меня извини, ты как лошадь — добрый. А я сейчас сон видел, будто моя Реганда первой придет. Только глупо все это. Ну, отстроятся они. А все равно их снова пожгут. Сейчас такая жизнь, что коням и мужикам спуска ни от кого не будет…

…А в это время побежали по городу мальчишки, размахивая над головой экстренным выпуском газет. Вопили во все горло:

— Япония начинает переговоры с красными в Дайрене! Мы преданы! Все — к оружию! Америка молчит!

Премьер беседовал с американским дипломатом Гроверсом уже второй час. Разговор их, при всей его внешней доброжелательности, очень напряжен и ответствен. Шифровка, полученная от американского журналиста Губермана, аккредитованного при правительстве Читы, о возможности русско-японских переговоров, совершенно недвусмысленно говорила о том, что сейчас настал именно тот момент, когда можно «разлучить влюбленных», имея в виду Спиридона Меркулова и великого микадо. Именно сейчас представилась возможность вбить клин в японо-белодальневосточный альянс. Это возможность редкостная и очень перспективная.

Именно-то поэтому Гроверс и должен был убедить Меркулова в целесообразности американской ориентации.

Гроверс брал Меркулова логикой и сухостью, отлично зная, что японский генерал Тачибана в разговорах с премьером всегда был мягок и торжествен.

— По-видимому, господин премьер, вопрос вашего престижа на фронте борьбы с иностранной опасностью — я имею в виду конечно же красную опасность в первую голову — может решить не что иное, как уровень вооруженности ваших армий.

Спиридон Дионисьевич вел себя по-купечески хитро: жевал седой ус, повторял свою присказку — «в этом деле надо тщательно разобраться», улыбка не сходила с лица; старая заповедь: если плохи дела — улыбайся и кажись на вершине счастья. Вот только руки его производили движений несколько больше, чем обычно, — это только и выдавало волнение.

— Как вам кажется, господин премьер, я прав или нет?

— Теоретически — да, миленький мой. Только вопрос практики меня смущает. Вы далеко, а кой-кто близко. И потом, если на полную честность, говорливы больно у вас политики. Маяк — он чем ценен? Он ценен тем, что постоянно, в одном направлении подмигивает, а вы Колчаку мигали, мигали, а потом спать ушли. А наши верные японские союзники — те подобным образом не поступили.

— Мы в данном случае разбираем вопрос перспективы сопротивления полчищам, угрожающим вам с запада, из Хабаровска.

— Миленький, миленький мой Гроверс, молодой вы, хитрите слишком хитро. Вас больше всего сейчас волнует, как бы желтых — плечиком, плечиком да обратно на острова с Дальнего Востока! Разве не так? Оттого и проигрываем во всем, что норовите мелкие интриги решить, а крупной интрижки, московской, — ее вроде бы и нет для вас. Про вооружение наше для чего говорите? Из нелюбви к Ленину? Не только. Из нелюбви к микадо. Чтоб его позлить, а нас с ним рассорить.

Гроверс откинулся в кресле, чувствуя в себе остро вспыхнувшую злобу. Молодые — честолюбивы, им кажется, что нет их хитрей и прозорливей, старики, им кажется, медленно мыслят, а вон, пожалуйте, старик, старичок, а все понял, все на свои места расставил и смеется, усатый дьявол!

— Господин премьер, мы в Америке умеем ценить шутку. Вам следовало бы родиться американцем.

— Как бы мне им стать не пришлось, — ухмыльнулся Меркулов. — Уйду вот в отставку и к вам попрошусь. Ботинки чистить на улицах стану. — И без паузы: — Сколько оружия-то дадите?

— Три тысячи карабинов и патроны к ним, — быстро ответил Гроверс.

— Патронов у вас тут нет…

— Уже на подходе.

— Сколько?

— На каждый карабин по сотне.

— Думаете, этого нам хватит до Москвы? Что с пулеметами?

— Этот вопрос, а также проблема танков и артиллерии сейчас находится в стадии окончательного разрешения в Вашингтоне. По-видимому, решение этого вопроса находится в прямой связи с тем, какова будет ваша позиция.

— Не иначе как совместное заявление имеете в виду? Чтоб мои япошата заурчали, да? Не совсем это логично у вас выходит, вы передайте своим начальникам: как только я сделаю заявление, которое Токио сможет расценить как смену моих симпатий, так сразу же я получу от них в пять раз больше того, что можете дать вы. У них конгресса нет. У них все тихо решается, без шума. Если их премьер скажет «надо», то и будет так незамедлительно. А вы ратификанты, вы богатые, вам и в демократию можно поиграть. Хорошо. Я обдумаю наш разговор. Заметьте, что мне надо получить двадцать танков, двадцать аэропланов, сорок орудий и не меньше пятидесяти пулеметов — как первоначальный взнос. И еще: мне нужно знать, чего хотите вы.