Юлиан Семенов - Пароль не нужен

— Вы слыхали, — говорят в очереди, — оказывается, из чикагского яичного порошка можно прекраснейшим образом делать кексы.

— Что вы говорите?! Их яичный порошок сделан из нефти, от него химией воняет за версту.

— Нефтью стали рак лечить.

— В России теперь у каждого рак души, а тут нефть бессильна.

— Что же вы предлагаете?

— Нагайку. Прекрасное лекарство.

— Я б яичным порошком большевиков кормил, от него брюхо пучит и газоном-с отходит.

— Сударь, здесь дамы.

— Какие это дамы? Проститутки.

— Они же старухи!

— А вы старых проституток не видели? Особый смак! А вон в вуальке — спекулянтка. Э, милиционер, махорки нет?

Милиционер обернулся, чтобы ответить, и заметил серые спокойные глаза Постышева. Минуту он вспоминал, где видел эти глаза, а вспомнив, легонько толкнул локтем товарища.

— Влипли, — прошептал он, — комиссар тут.

— Можно вас в сторонку? — сказал Постышев милиционеру.

Не дожидаясь ответа, комиссар перешел улицу и вышагивал до тех пор, пока очередь не исчезла, растворившись в тумане. Он остановился возле тумбы, на которой были расклеены афиши. Сразу же полез за папиросами, закурил, зло отшвырнул спичку, нахмурился и, не оборачиваясь, тихо спросил:

— Ну?

Трое — за его спиной — молчали.

Постышев резко, корпусом развернулся.

— Нищенствуем? — гневно спросил он. — Подачку клянчим?

Милиционер — тот, что постарше — поднял голову, и Постышев увидел, как тряслось его одутловатое, с желтизной лицо.

— Я в семье сам — шестой, товарищ комиссар. Четверо мальцов у меня. Младшенькому — год. У него живот вздутый и ноготки не растут…

— У меня трое, — сказал второй милиционер.

— Жена в чахотке, — пояснил Лысов. — Кровохарканье третий месяц. И дочка при смерти. Я им бекон на сальце топлю…

Тихо в городе. Спит еще Хабаровск.

— Я понимаю, — враз сникнув, сказал Постышев, — я понимаю… Что же делать-то, а?

— Так вам видней, товарищ Постышев, — жестко ответил Лысов. — На то вы и комиссар…

— Детишек очень болезненно хоронить, — сказал милиционер, — они в гробу махонькие и до того тихие, что глохнешь…

— Зайдите ко мне в штаб завтра утром, — сказал Постышев.

Ушел он быстро, еще больше ссутулившись, вышагивая длинными тонкими ногами с выпирающими коленями — широко и торопливо.

Заместитель редактора Григорий Иванович Отрепьев — поэт. Ночами не спит, учится технике стихосложения, даже пожелтел весь, насквозь светится. Оттого страсть как нервен.

— Пал Петрович, — прокричал он Постышеву, который вешал свою кожанку на ржавый крючок за дверью, — есть тема для хорошей басни. Понимаешь, военное начальство по железной дороге без билетов ездит, а если контроль — наган ему в нюх, и весь разговор. Я тут басенку накидал, посмотри.

— Басня, — усмехнулся Постышев, — это литература угнетенных. Ты впрямую пиши, с фамилиями и полными именами.

Постышев был первым редактором этой газеты. Поэтому и сейчас он проводил здесь, в маленькой типографии, возле метранпажа Моисея Соломоновича, час-другой, но обязательно каждый день. Читает комиссар по-редакторски: быстро и с карандашом.

— Давай-ка посмотрю.

— Посмотри…

— Нет, — раздраженно сказал Постышев, пробежав глазами строки, — от такой басни ни холодно, ни жарко. Тут деликатничать нечего. Пиши впрямую, как есть.

Отрепьев пожал плечами:

— Берешь ответственность, Петрович?

— Беру, Гриша, беру.

— Ладно. Сейчас в типографии имена переберу, всех обзову по правде.

— Обзови, — усмехнулся Постышев и отошел к окну, где лежала свежая верстка.

Он просмотрел полосы и сердито потушил окурок в старой консервной банке.

— Послушайте, Моисей, вы когда-нибудь подсчитывали, сколько слов в нашей газете?

— Много, — скорбно ответил Моисей Соломонович. — Очень много пустых слов.

— Я сегодня ночью подсчитал: у нас в газете употребляется четыреста слов! Понимаете? Всего четыреста из сорока тысяч в словаре русского языка. Не статьи — а интендантские отчеты. В сон клонит. Или вот, пожалуйста, верстаете на первой полосе: « Нашедшего енотовую муфту , пропавшую в то время, когда я продавал открытки советских вождей, прошу оную вернуть гражданину Цыплятнику в горторг».

— Гражданин Цыплятник платит за объявление золотом.

— Четвертая полоса есть для Цыплятника.

— Если мы объявления станем печатать на четвертой, кто будет читать первую?

— Это зависит от того, как сверстана первая полоса.

— Вы же видите, как она сверстана: «Ударим по спекулянту». Уже сколько раз по нему ударяли, а он все-таки жив. Может быть, в том, что он жив, больше вины комиссара Постышева, чем гидры мировой буржуазии?

— Крестьянка, которая тащит на базар молоко, чтобы потом детишкам купить букварь, — не спекулянтка, хотя кое-кто склонен ее в этом обвинять. Тут есть вина комиссара Постышева, не спорю.

В редакцию вернулся Отрепьев.

— Слушай, Пал Петрович, — сказал он с отчаяньем, — ей-богу, нет сил работать. Пять человек на всю типографию. Мое письмо у тебя месяц лежит — прибавь две единицы.

Не отрываясь от газетных полос, Постышев ответил:

— Наоборот. Я у тебя одну единицу забираю. И паек с деньгами делю между милицией и исполкомом. У них люди голодают. И не кричи, Григорий Иванович, тут крик не поможет. Хоть басню пиши.

Курьер положил перед Постышевым только что полученные сводки телеграфного агентства ДВР — Даль Та. Постышев быстро пролистал бланки с последними новостями. На одном сообщении он задержался. Обхватив голову руками, изогнулся вопросительным знаком, фыркнул.

— Ну-ка, прямо в номер. Моисей, снимите объявление Цыплятника, пусть поищет муфту завтра. Тут интересный материал: присуждение Нобелевской премии. Кандидатами выдвигались Горький, Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Габриэль д'Аннунцио и Анатоль Франс.

— Максимычу дали! — обрадовался Отрепьев.

— Горький, Франс и Аннунцио вычеркнуты за «близость к идеологии коммунизма». Бернард Шоу и Герберт Уэллс отведены из-за того, что им свойственна «ветреность во вдохновении». Премию получил маркиз О Кума.

— Это кто ж такой?

— Знать надо. Японский дипломат. Двадцать одно требование Китаю он писал. Сволочь. Ну-ка, я комментарий в номер сделаю, и быстренько в штаб. Громов у меня задурил.

Комбриг Громов пил чай быстрыми глотками, обжигаясь. Лицо его было скорбно, будто у обиженного ребенка.

— Я ничего не понимаю, Павел, — говорил он, — я два дня его речь с карандашом читал. И что же? Я работал в подполье, я дрался с Колчаком — вон две дыры в груди. А теперь? Допуск частной собственности и капитализм! И кто же это говорит?! Это же Ленин говорит, Павел!