Юлиан Семенов - Альтернатива

— Здравствуйте, дорогой Штирлиц! — приветствовал он оберштурмбанфюрера, обнажив свои великолепные зубы. — Я очень рад, что нам предстоит работать вместе. Думаю, трений у нас никаких не возникнет, потому что минус на минус дает плюс.

— Я не считаю себя минусом, — ответил Штирлиц.

— Не могу же я сказать, что плюс на плюс дает минус!

— А почему бы нет? В нашей работе минус ценнее, чем плюс. Минус — это значит меньше. Нет? Минус одним врагом лучше, чем плюс еще один враг.

— Что вы такой злой? Больны?

— Я не болен и не зол.

— Как дома дела?

— У меня нет дома.

— То есть?

— Я одинок.

— А родители?

— Слушайте, дружище, вы наверняка уже успели поглядеть в мое досье, нет? Зачем эти вопросы?

— Экий вы хмурый.

— Я не хмурый, и вообще у меня все в порядке. Просто я не люблю пустых разговоров. А вы со мной беседуете как с агентом, которого готовите к операции. Думаете, беседа — главное? Поговорите полчаса и можете дать гарантию, как человек поведет себя в сложной ситуации? Или на меня поступили сигналы?

— Нет, вы явно не в духе, — сказал Диц, перестав на мгновение улыбаться. — Садитесь, я вам покажу документы, которые пригодятся в нашей работе.

По тому, как лицо Дица застыло, Штирлиц понял, что его будущий коллега по операции обиделся.

«Не надо бы его обижать, — подумал Штирлиц, усаживаясь в кресло около окна. Он положил папку с документами на подоконник и начал разбирать бумаги, пожелтевшие от времени. — Зря я так. Мне с ним работать. Я иногда начинаю думать о них как о коллегах, забывая, что каждый из них — мой враг. Но, видимо, именно это и спасало меня до сих пор. Если бы я постоянно относился к ним как к врагам, я бы наверняка провалился. А я должен быть подобен бегуну на короткую дистанцию: месяцы тренировок и двенадцать секунд рекорда. Впрочем, видимо, эта моя манера быть самим собой в конечном-то счете импонирует им: дворняжки испытывают почтение к породистым. Только у нас дома дворняжки задирают борзых и бьются с ними насмерть, но это ведь дома».

— Когда выезжаем, дружище? — спросил Штирлиц.

— Вылет сегодня ночью.

— Вы меня потом проинструктируйте пошире, — попросил Штирлиц, — вы ведь, наверное, уже несколько дней сидите в материалах. А то не напортить бы мне чего ненароком.

Он подставился Дицу и сразу понял, что подставился он точно — Диц снова заулыбался, но теперь не механически, не так, как их учили в школе гестапо: «постоянная улыбка свидетельствует о вашей силе и уверенности в успехе, и смена улыбки на тяжелое молчание в равной мере сильно воздействует и на врага, и на того человека, которого вы хотите обратить в друга рейха».

— Конечно, Штирлиц. Я с удовольствием расскажу вам кое-что.

— Ну и спасибо.

Штирлиц снова начал перебирать бумажки, не вчитываясь поначалу в текст, — он собиралсяперед каждой новой операцией, как спортсмен собирается в день соревнований, — не зря он подумал о спринтере, когда разбирал свою ошибку с Дицем.

Штирлиц подстраховал эту свою манеру ворчливой грубоватости давним разговором с Шелленбергом, когда вернулся из Испании, где в течение года работал в резидентуре СС в Бургосе, при штабе Франко. Разбирая провал двух работников гестапо в Испании, Штирлиц сказал тогда Шелленбергу, что пришло время брать в аппарат разведки психологов, людей тонкой структуры, а не костоломов, которых приучили к слепому подчинению приказу и постоянной оглядке на мнение центра. Штирлиц понимал, что он наступает на больную мозоль Шелленберга, который был бессилен в подборе кадров, ибо те люди, которых он хотел пригласить в свой отдел, проходили скрупулезную проверку в гестапо — ведомстве Мюллера. А там сидели типы совершенно определенного склада: туповатые, маленькие люди, приведенные к власти из нищеты; люди, относившиеся к науке с той опасливой подозрительностью, которая свойственна тем, кто более всего на свете страшится потерять место под солнцем. Эти «маленькие люди большого гестапо» славились в РСХА как отменные отцы семейств, замкнутые в двух сферах: с утра и до вечера работа, с вечера и до утра — дом. Все иное, выходившее за рамки этих двух сфер, людей гестапо не интересовало и страшило. Многие из них знакомились с новшествами этого мира, общаясь с детьми, которые задавали им вопросы, вернувшись из школы или университета, и эти вопросы казались отцам подозрительными, чуждыми той доктрине, которой они служили и которая обеспечивала их домом, машиной, бензином и двойным карточным пайком на мясо, маргарин и колбасу.

«Что вы хотите, — сказал тогда Шелленберг, — в конце концов разведка сейчас подобна металлической сетке возле парадного, об которую политики вытирают ноги, отправляясь за стол переговоров. В нашей системе разведка занимает низшее место: идеолог, политик, дипломат и уж потом разведчик. Впрочем, я не вижу выхода из этого положения, потому что руководство любит читать наши данные вместо детективных романов — на сон грядущий, в то время как Цицерона они читают утром, ибо это — основополагающая классика».

Беседуя потом с Шелленбергом, Штирлиц все больше убеждался в том, что люди СД ничего не могут сделать у него на родине, ибо они строили свою работу, исходя из посылов собственного превосходства и неизбежности покорения России военной машиной рейха. Они служили политической доктрине, стараясь таким образом обработать полученные данные, чтобы никоим образом не входить в противоречие с теми установками, которые давал фюрер во время своих тафельрунде [1] Тафельрунде — «застольные беседы» (нем.). или на совещаниях в ставке.

— Кто такой Евген Дидо Кватерник? — спросил Штирлиц, остановившись взглядом на бланке «Особо ценен». — И какие у нас появились интересы на Балканах?

— Думаю, стратегические.

Диц быстро взглянул на Штирлица и закурил, пустив к потолку упругую струйку синего дыма.

«Он любит показывать свою начальственную осведомленность, — машинально отметил Штирлиц. — На этом когда-нибудь сгорит, болтнув лишнего своему же человеку, перед которым он разыгрывает роль большого руководителя. Хорошо еще — сотруднику гестапо. А если это в нем разгадает агент — тогда с него сорвут погоны».

— Вот, ознакомьтесь, — сказал Диц, протягивая Штирлицу папку с чуть пожелтевшими от времени страницами. — Это было составлено в тридцать четвертом году, но факты хорошо систематизированы, и ничего особого с тех пор не произошло.

— Вообще ничего не изменилось? — усмехнулся Штирлиц. — С тридцать четвертого?

— Я завидую вам, Штирлиц. У вас есть в запасе вторая профессия: когда вас прогонят из разведки, станете работать в кабаре или цирке, там хорошо платят за юмор.