Лев Гурский - Опасность

Тезка-шофер упаковал-таки чемоданы, влез в кабину, заботливо укрыл колени академика клетчатым пледом и только тогда позволил себе стронуть автомобиль с места. Вокзальная толпа вместе с мордоворотами и репортерами быстро скрылась из виду.

– Да что рассказывать? – застенчиво проговорил Юра, складывая свою фотоаппаратуру обратно в кожаную сумку. – Набокова вот разрешили…

– Неужто «Лолиту»? – поразился академик.

– Пока «Защиту Лужина», – виновато объяснил Юра. – До «Лолиты» мы еще не дозрели… А у Марка Захарова в Ленинском комсомоле новый спектакль пошел, «Диктатура совести», что ни спектакль – все митинг, и все о политике…

– Что-то название странное, – вежливо заметил академик. – Если уж диктатура – так какая там, к дьяволу, совесть…

Объяснить смысл названия Юра не успел. Машина вильнула и резко затормозила. Сквозь стекло было видно, что дорогу им перегородил большой длинный автомобиль. Дверь автомобиля открылась, оттуда вылез грузный человек в штатском, приблизился к академиковой машине, постучал в боковое стекло.

– Открыть? – почему-то вполголоса спросил Юра.

– Ну конечно, – ответил академик, не задумываясь. – Ему же холодно стоять там, на дороге.

Юра отжал запирающее устройство и открыл заднюю дверцу. Грузный человек ловко забрался на заднее сиденье и хлопнул дверцей.

– С приездом, – густым голосом сказал гость.

– Спасибо, – учтиво отозвался академик. – Слушаю вас.

– Ради бога извините, что мы вас перехватили прямо по дороге, – предупредительным тоном произнес мужчина в штатском. – Но дело не терпит отлагательств. – Он вытащил из внутреннего кармана запечатанный конверт, вскрыл его и через спинку переднего сиденья передал академику. – Скажите только, да или нет?

Академик близоруко взглянул на листок, прочитал и сказал:

– Нет. Первый раз об этом слышу.

Человек в штатском деликатно взял листок из рук академика, спрятал обратно во внутренний карман, а потом устало спросил:

– Но теоретически такая возможность есть?

– Есть, – согласился академик. – И даже довольно высокая. Товарищ Сталин ведь был не просто плохим человеком. Он был НЕПРЕДСКАЗУЕМО плохим человеком. Я понятно выражаюсь?

– Игорь Васильевич… Гога Фролов… Володя Григоренко, – каждое имя Лебедев произносил медленно, бережно, с оттенком какого-то почтительного удивления. – Они ведь меня прикрыли от Сталина. Ничего не знали, но прикрыли… Спасли.

– Вам тогда было лет двадцать семь?

Лебедев кивнул головой:

– Около того. Двадцать шесть. Меньше, чем сегодня Петьке. Только я был худым и все время хотел жрать… Потому, дурак, и полез в эту тридцатку. Там кормили, как на убой… Хотя почему как? – На губах старика возникло нечто вроде грустной усмешки. – Просто на убой. По окончании этой работы нас всех должны были списать. Я тоже должен был умереть еще сорок три года назад. В феврале пятидесятого, если не ошибаюсь.

Последнюю фразу старик произнес на редкость скучным тоном. Так буднично и спокойно пожилые люди говорят о вещах давно надоевших, привычных, рутинных. Я должен купить картошки. Я должен заплатить за квартиру. Я должен был с пулею в затылке валяться в мерзлой февральской яме. Дело давно минувших дней. Обычное, расстрельное. Сорок три года Валентин Лебедев продолжал существовать в природе как исключение из правил. Вместо тридцати свидетелей в яму легло двадцать девять. Один затерялся в бумагах самого дальнего из полигонов. Какой такой Лебедев, товарищ майор? Может быть, Гусев? Так он помер давно, еще в сорок восьмом…

– И вас больше тогда не искали? – осторожно спросил я, чувствуя вдруг в своем голосе еле заметное дребезжание. То ли от волнения, то ли оттого, что старый генераторный зал мавзолея обладал какими-то особыми акустическими свойствами. И из-за них в человеческом голосе неожиданно начинало позвякивать ржавое железо. Пропыленное, уже хрупкое, очень-очень опасное… Тьфу, чертовщина!

– Повезло мне, – задумчиво объяснил Лебедев. – Иосиф Виссарионович, отец родной, очень вовремя коньки отбросил. А вот товарищ Берия на меня бы легко вышел… Но он, на мое счастье, поверил акту. Нет человека – нет проблемы. Все они думали, что меня нет. Потому что те, кто вместо тридцати в яму спустили на одного меньше, тоже жить хотели… Арифметика простая, Максим Анатольевич.

– Понимаю, – проговорил я. И снова в зале мне послышалось легчайшее звяк-звяк-звяк. В прошлый раз, когда мы здесь беседовали с великим конспиратором Селиверстовым и он нас упорно посылал в глушь, в Саратов, никаких акустических эффектов я не замечал. Более того: и сам господин Селиверстов, дурача нас тогда саратовскими сказками, вряд ли до конца чувствовал атмосферу этого помещения. Потому что и он не догадывался о самом главном в этом зале.

Так было задумано сорок три года назад: один большой сюрприз на всех. Прощальный подарочек от маленького человека с большими усами. Электрический фокус для товарищей потомков.

Оскаленный череп, нарисованный на жестянке, был уже основательно попорчен ржавчиной. Да и целиком вся эта старая табличка «Опасно!», намертво приклепанная к серой панели аварийного генератора, успела хорошенько проржаветь. Только до коричневой кнопки на самом верху ржавчина так и не сумела добраться. Пластмасса.

– Понимаю… – повторил я. Звяк-звяк-звяк. Нет, это у меня в ушах звенит. Старое железо электрощитов и старая жесть устрашающей таблички были, разумеется, ни в чем не виноваты. Настоящая опасность пряталась гораздо глубже, дальше, умело маскировалась, мимикрировала. Лишь незрячий коричневый глаз кнопки выглядывал наружу и подмигивал. Тем, кто знал. Тем, кто знал.

Десять минут назад знал один Лебедев. Теперь нас стало двое, и ни малейшей радости по такому поводу я не испытывал. Больше всего мне теперь хотелось выбежать из этого склепа, броситься к нашему генералу и тут же переложить ответственность на него. Он начальник, ему и думать, что нам делать с этим знанием. А я – всего лишь капитан, и ответственность моя капитанская.

Пара глубоких вдохов и выдохов уберегли меня от немедленной попытки к бегству. Я остался на месте и только сказал старику:

– Да да, я это уже слышал. Вероятность, что установка случайно сработает, уменьшилась. А злой умысел? Ведь она здесь осталась, и генератор остался, и все механизмы. Ведь это атомная бомба, а не новогодняя хлопушка, черт возьми! В самом центре Москвы, понимаете?!

Кажется, мне удалось вывести Лебедева из равновесия. Возможно, именно потому, что те же самые вопросы он наверняка задавал себе сам.

– Я знаю, что такое атомная бомба, – проговорил старик уже несколько громче, чем прежде. На его щеках заиграл лихорадочный румянец. – Я знаю это лучше вас, извините уж. И именно я, мое молчание все эти годы были гарантией от злого умысла. Это же очевидно!