Андрей Константинов - Изменник

Подошли еще люди — в кадре видны их ноги. Ноги в камуфляже и ноги в джинсах, ноги в высоких шнурованных ботинках и ноги в кроссовках. Виден ствол АКМ и рука с бутылкой пива и черными обломанными ногтями… На ноге Виктора все больше расплывается кровавое пятно… Кто-то смеется, икает.

— Документы! — орет Ранко Бороевич, командир «спецгруппы милиции». — Давайте сюда документы, бараны!

Мелькнуло в кадре что-то темное… рука? Да, рука, протягивающая документы… Вторая рука… Бороевич раскрывает один паспорт… другой. Затем наклоняется и заглядывает в машину. На экране видно его лицо — черное от щетины, злое, с огромными зрачками. Несколько секунд Бороевич смотрит глазами своими бешеньми… Смотрит… смотрит. Шевелятся толстые губы, шевелятся ноздри широкого носа.

— Ну, конечно, — цедит Бороевич, выпрямляется и опускает документы в карман камуфляжных штанов. — Ну, конечно… русские журналисты! Вы хорватские шпионы!

Он с размаху пинает Виктора в раненую ногу и орет:

— Выключи свой поганый магнитофон, баран! Выключи это хорватское блеяние!

— Это… русская… песня, — сквозь стон произносит Виктор. Что-то — не разобрать! — возмущенно кричит Геннадий. Прыгает картинка на экране. Кто-то хохочет… Рука в клетчатом рукаве протягивает Бороевичу белый флаг, и тот азартно ломает древко об колено. Обломки швыряет в салон.

— А четки, — шипит Бороевич, тыча пальцем с массивным золотым перстнем в Виктора, — четки у тебя тоже русские? Это хорватские четки, баран! — Голос Бороевича поднимался, переходил в крик:

— Это хорватские четки! А вы — хорватские шпионы!

Волосатая лапа обхватила кобуру, другая выдернула огромный «кольт М-1911».

— Ранко! — закричал кто-то сзади. — Уймись, Ранко! Но Ранко уже не может уняться. Он снова наклоняется, и камера показывает его лицо — лицо убийцы-психопата. Летит слюна с влажных губ, бешено бегают зрачки, и третий зрачок — пистолетный — прыгает в его руке.

— Мы — русские журналисты, — твердо произносит Виктор. — Мы ваши братья — образумьтесь!

Ранко Бороевич отскочил от машины, сбил с ног кого-то из своих «милиционеров» и закричал:

— Это — хорватские шпионы! Стреляйте в них! — И вспыхнул желтый огонь на стволе «кольта».

…И дорога-ая не узна-ает

Каков танкиста был конец.

Молчали. Молчали долго. Молчание висело в кабинете, как дым от сгоревшего автомобиля — тяжело, душно… На экране все еще было изображение, но оно не имело практического смысла — камера лежала на траве, иногда в кадр попадали чьи-то ноги да слышались голоса. Безусловно, эксперты внимательно изучат запись от и до, но журналиста Владимира Мукусеева все это уже не интересовало. Он был подавлен. Он был убит. Он сгорел на окраине Костайницы Сербской вместе с синим «опелем»… В кармане его пиджака лежала зажигалка с идиотской гравировкой: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет».

Прямиков нажал кнопку на пульте, картинка исчезла, экран телевизора стал голубым, матовым. Телевизор как будто спешил отмежеваться от той чудовищной реальности, которую он только что воспроизвел… Я вот какой — невинный, чистенький. Я ни при чем!

А кто при чем? Кто — при чем? Кто ответит за убийство двух ни в чем не повинных русских мужиков? За то, что их, как бешеных собак, закопали в брошенном окопе? Кто ответит за это? Безумный наркоман Бороевич? Псковский снайпер? НАТОвский генерал, поставивший задачу цэрэушникам?

…Беда ходит на цыпочках, тихо. И взмахивает рукой с зажатым в кулаке экскаваторным ковшом. Она сморкается в белый флаг с буквами TV. Она скорбит. Она обнимает за плечи вдов и сирот. Она крепко обнимает. Душит… душит. И навсегда оставляет на асфальте черное пятно от сгоревшего автомобиля. У беды наивный взгляд Антоши Волкоффа, парфюм трупный и адрес: твой дом. У беды календарь: сегодня и ежедневно. И — улыбка: Вуковар, Костайница, Освенцим… Косово, Бабий Яр, Ленинград, Майданек.

Во весь рот улыбка: Международный трибунал в Гааге, где глумятся над тобой, Югославия.

У беды крепкая обувка — широкие протекторы «хаммеров» и черные крылья АВАКСов.

И дым, дым, дым над Балканами.

Вечна спомен!

— Ты знаешь, мне Троевич письмо прислал, — сказал Зимин.

— Как он там? — спросил Мукусеев. Над Москвой кружился снег — белый, пушистый.

— Вроде бы ничего. Вот только Пончик у него на мине подорвался.

— Жалко, — сказал Мукусеёв. Он подставил ладонь, снежинка опустилась в нее и растаяла. — Жалко Пончика, они с дедом были как кореша.

Владимир представил себе старика Троевича верхом на мохнатом Пончике и с немецким МП в руках… Ведь ты моряк, Пашка! Моряк не плачет… Вода в Дрине холодная, а сердце у серба горячее… Жалко Пончика.

Из переулка появилась потрепанная красная «пятерка», подкатила к Мукусееву и Зимину, печатая след протекторов на белом, остановилась. Сквозь чистый сектор на заляпанном стекле Мукусеев увидел, что за рулем сидит… Сабина! Он изумленно моргнул. Он присмотрелся и понял, что ошибся — женщина за рулем «пятерки» похожа на Сабину, но старше ее лет на десять. Из машины вылез Джинн, хлопнул дверцей и помахал женщине рукой. Рыкнув двигателем, «пятерка» отъехала.

— Привет прокуратуре, — сказал, пожимая руку Зимину, Джинн. — Привет телевиденью, — сказал он, пожимая руку Мукусееву.

— Привет, привет, — ответил Зимин и, кивнув вслед уехавшей машине, спросил:

— А что это за фемина тебя привезла?

— Моя жена. Ирина.

— Женился? Ну ты, блин, даешь!… С тебя поллитра. — Зимин хлопнул перчаткой по руке. Обернувшись к Мукусееву, сказал:

— А ты, Володя, заметил, что Ирина похожа на…

— Не разглядел, — перебил Мукусеев. Зимин хохотнул.

— Ну что, мужики? — весело произнес Джинн. — Пошли бражничать?

— А как же? — подхватил Мукусеев. — Будем водка пить, пьяный морда грязь валяться.

А Зимин сказал: «Кхе».

В пельменной у Рашида было пусто… Сам Рашид ходил в кепочке, прикрывающей «заплатку» на голове. На вопрос: «Как дела, Рашид? Как здоровье?» — ответил, что, мол, все нормально. Но с лица здоровяк Рашид спал, похудел, и щека у него дергалась.

…На столе появился графин с водкой «Россия». Минералка, дымящиеся пельмени горкой на тарелках, масса приправ, белый хлеб.

— Ну, Олег, зачем звал? — спросил Мукусеев. — Ежели за свадьбу преставиться, то надо бы с женой…

— Какая свадьба? — сказал Джинн, разливая водку. — Зарегистрировались в загсе без всякой помпы, посидели вечером в «Праге».

— Мне не наливай, — произнес Зимин, отодвигая стопку.

— Это почему?

— Печень! Перешел на минералку, граждане.

— Э-э, Илья Митрич… нехорошо.

— Уж чего хорошего? Следак-трезвенник — что монашка-поблядушка.