Майкл Доббс - Карточный домик

— Это одна из его секретарш. Она соединит вас, — сказал охранник, передавая ему трубку и чувствуя при этом, как с его плеч сваливается огромный груз ответственности.

— Алло, алло! Да, это я, Роджер. — Короткая пауза. — Премьер-министр! Как вы себя чувствуете? Да, да, примите самые дружеские поздравления. При нынешних условиях результат вполне хороший. Победа остается победой независимо от того, достигнута ли она со счетом 5:0 или 5:4… Да, да. О, это очень мило! Сейчас я в рекламном агентстве.

Теперь в зале стояла такая тишина, что, казалось, можно было слышать, как шелестели за окнами деревья.

— Я считаю, — продолжал О'Нейл, — они отлично поработали и без сомнения очень помогли мне. Разрешите передать им это?

Он зажал микрофон трубки ладонью и повернулся к охваченной восторгом аудитории.

— Премьер-министр благодарит за помощь в проведении такой изумительной пропагандистской предвыборной кампании. Он сказал, что именно ей прежде всего обязан результатами выборов. — Подняв к уху трубку, О'Нейл послушал еще несколько секунд и добавил: — И он сказал, у него нет намерения требовать возврата потраченных зря денег.

Зал взорвался аплодисментами и воплями. О'Нейл отставил трубку в сторону и подержал ее так, чтобы на другом конце провода можно было слышать радостный шум.

— Да, премьер-министр, я очень тронут и считаю для себя высокой честью, что был первым, кому вы позвонили сразу же после того, как вас избрали… Я тоже с нетерпением жду нашей встречи… Конечно, конечно. Да, немного позже я, конечно же, отправлюсь на Смит-сквер. Там встретимся. Еще раз сердечно вас поздравляю. До свидания!

Он осторожно положил трубку на рычаг и повернулся лицом к залу. Внезапно его лицо расплылось в широкой улыбке, и толпа разразилась громкими криками «ура!». Со всех сторон к нему тянулись руки, которые он старался всем пожать, его дружески хлопали по плечам и спине. Он все еще пробивался сквозь счастливую толпу к сияющим улыбками капитанам промышленности, когда Пенни, находившаяся в машине на соседней улице, мягко положила трубку автомобильного телефона и, подправив зеркало заднего вида, начала подкрашивать губы.

Толпа на Смит-сквер быстро росла. Все ждали прибытия премьер-министра. Часы давно уже пробили полночь, но в эту ночь биологические часы будут растянуты до предела. По тому, что можно было видеть, заглянув в мониторы телевизионных операторов, его свита, сопровождаемая эскортом полиции и машинами корреспондентов телевидения и радио, давно уже съехала с магистрального шоссе М-1 и приближалась к Мраморной арке. До их появления на площади оставалось меньше десяти минут, и трое молодых организаторов призывали толпу согреться, распевая патриотические гимны и скандируя лозунги.

В этот раз им приходилось труднее, чем на предыдущих выборах. Правда, несколько человек усердно размахивали огромными флагами Великобритании, но мало кто горел желанием делать то же с большими портретами Генри Коллинриджа, укрепленными на длинных деревянных палках. Некоторые пришли на площадь с портативными радиоприемниками и регулярно информировали окружающих о ходе подсчета голосов. Сами организаторы время от времени тоже отвлекались, чтобы поболтать о последних сообщениях.

Не обошлось и без конкуренции. Несколько сторонников оппозиции, затесавшись в толпу, размахивали собственными флагами, выкрикивали свои лозунги. Полдюжины полицейских тут же оказались рядом, чтобы обе стороны не позволяли высоким чувствам выходить из-под контроля. Пока все было относительно спокойно, и они не вмешивались.

Распространился слух, будто по прогнозам компьютеров правительство будет теперь располагать большинством всего лишь в 28 мест, в связи с чем двое организаторов заспорили, является ли это достаточным рабочим большинством. Поколебавшись между «да» и «нет», они вернулись к выполнению своих прямых обязанностей. Но толпа была уже не совсем той, что раньше; с каждым новым сообщением о подсчитанных голосах былой энтузиазм все больше уступал место неуверенности и беспокойству, призывы организаторов все меньше достигали цели, и они решили поберечь энергию до появления на площади Генри Коллинриджа.

В это время в доме премьер-министра его брат Чарльз все больше и больше напивался. Раскрасневшееся лицо его блестело от пота, глаза осоловели и налились кровью.

— Хороший он человек, мой брат Генри, — бормотал Чарльз, — великий премьер-министр. — Окружающие, слушавшие его бормотание, заметили, что по мере рассказа давно всем известной истории их семьи у него все более заплетался язык. — Я всегда считал, — продолжал он, — что было бы лучше, если бы он занялся нашим семейным бизнесом. Он мог бы превратить его в одну из великих компаний страны. Но его всегда тянуло к политике. Понимаете ли, меня тоже не увлекало производство оборудования для ванн, но папа им очень гордился. Генри — я уверен — мог бы его расширить и превратить в нечто, знаете ли, такое… А ведь в наши дни они, как известно, ввозят эти штуки из Польши. Или из Румынии?

Он прервал свой монолог, опрокинув то, что оставалось в его стакане с виски, на свои уже испачканные брюки. Воспользовавшись моментом смятения, председатель партии лорд Уильямс ловко скользнул прочь, за пределы досягаемости. Хотя его старые, мудрые глаза этого и не выражали, ему всегда было неприятно общение с братом премьер-министра. Чарльз в общем был неплохим малым, но, когда напивался, становился просто невыносимым, а престарелый высокий партийный аппаратчик не любил управлять неопрятным кораблем. Будучи многоопытным навигатором, он понимал, что нет смысла в попытках выбросить брата адмирала за борт.

В разговоре с премьер-министром он однажды поднял эту проблему, обратив его внимание на слухи и упоминания имени его брата в соответствующих колоннах газет. Они росли и все были связаны с грязными инсинуациями. Он обязан был это сказать премьер-министру, но из этого ничего не вышло.

— Половину своего времени мне приходится тратить на то, чтобы проливать чью-то кровь, — сказал ему тогда премьер-министр. — Пожалуйста, не просите меня о том, чтобы я пролил еще и кровь своего брата.

Генри обещал присмотреть за ним, но у него никогда ни на что не было времени, и он знал, что Чарльз наобещает ему все, что угодно, даже если будет отдавать себе отчет в том, что не сможет эти обещания выполнить. Он не мог ни читать ему мораль, ни сердиться, потому что знал: больше всего от его политической деятельности страдали другие члены семьи, а не он сам. И Уильямс тоже прекрасно понимал это — недаром же с тех пор, как сорок лет назад он начал заниматься политикой, ему пришлось трижды начинать семейную жизнь с новой женой.