Збигнев Сафьян - Ничейная земля

— Тебе придется уехать, — сказал он.

— Мне? — удивилась Ванда. — С тобой?

— Сначала ты поедешь одна, потом я к тебе приеду.

Ванда села рядом с ним и тут же энергично задвигала спицами, ожидая разъяснений.

— Речь идет о твоей безопасности, — сказал Завиша. — Ты слишком много знаешь.

Она молчала.

— Ты слишком много знаешь, — повторил он. — Есть люди, у которых могут возникнуть подозрения, что у тебя остались бумаги или записи Юрыся. Они будут стараться выжать из тебя нужные им сведения.

— Какие? — Она не изменила положения, не смотрела на Завишу; ее пальцы двигались ловко и быстро.

— Это неважно.

— А что ты сделал с бумагами Стася?

— Передал кому следует.

— Это хорошо. Я никуда не поеду.

— Нужно, понимаешь?

— Что они мне могут сделать? И кто? У меня ничего нет, и знаю я только то, что мне рассказывал Стасинька. Это никому не нужно.

— Ты поедешь во Францию. — Завиша чувствовал, что он говорит слишком громко, что не следует так спешить, что с этой женщиной нужно разговаривать иначе. — Денег тебе хватит. У меня есть во Франции приятель, он тебя как-нибудь устроит, а потом и я приеду. Подумай, мы интересно проведем несколько месяцев, а может, даже и лет, ты будешь путешествовать, а потом мы вернемся. И ты станешь моей женой. — Этого он говорить не собирался, раньше ему и в голову не приходило, что на Ванде можно жениться, тут он понимал Юрыся, но впечатление было такое, что она не расслышала или не хотела его понять.

— Нет.

— Не доводи меня до отчаяния.

— Чайку еще выпьешь? А может, отвара травяного на ночь? Голос у тебя хриплый, ты покашливаешь. И не говори со мной так. Я не могу уехать из Варшавы. Здесь моя квартира, здесь могила Стася… Уже поздно… — Спицы мелькали все быстрее и быстрее.

— Уедешь, — шепотом сказал Завиша.

Его охватил гнев, сдерживать который не было сил.

— Ты знаешь, как погиб твой Стасинька? Слушай внимательно: я расскажу тебе, как все было на самом деле, как выглядит следствие по его делу. Скоро, если ты останешься здесь, ты сама прочтешь в газетах. Тебе будет неприятно. И тебе же лучше…

Завиша не хотел больше щадить ее, ему надоело соблюдать правила игры, которые она установила.

— Правда, человек, которого обвиняют в убийстве, — продолжал он, — совершенном якобы из ревности, вероятнее всего, невиновен…

— Перестань.

Он удивился, оказывается, ему было приятно причинять ей боль. Именно так: не сразу, а постепенно, не щадя, рассказать наконец Ванде обо всем. Как она будет себя вести? Плакать? Он никогда не видел, чтобы она плакала. И может быть, хоть на короткое время станет понятной и естественной.

— Ты должна меня выслушать.

Ему казалось, что Ванда скажет: «Не хочу» — или попытается убежать, он предполагал, что потом, мучаясь от любопытства, она сама попросит, чтобы он рассказал, добровольно согласится на эту болезненную операцию.

— Я знаю, — сказала она.

— Что ты знаешь?

— Все, что мне нужно. О Стасиньке… и о его смерти. Нет, не надо ничего говорить.

— Но почему же ты…

— Так нужно было.

— Не понимаю. Объясни мне, что ты знаешь.

— Уже поздно.

— Я тебе не верю. Ты избегаешь, боишься правды.

— Ты как ребенок: непослушный, невоспитанный ребенок. Не понимаешь самых простых вещей. Тебе хочется обязательно рассказать. Зачем? Ты не подумал о том, что если бы я и в самом деле хотела, то давно бы тебя попросила? Ты меня все время о чем-то спрашиваешь, я же тебе вопросов не задаю. Значит, у меня есть на то свои причины. Я все время одна, Стасинька приходил редко, ты теперь приходишь чаще, но я думаю, что это тоже скоро кончится. Иногда я хожу по городу, иногда разговариваю с людьми; редко, но разговариваю. И у меня есть все, что необходимо для жизни, и я знаю все, что мне нужно, а вы знаете так много, что в этих ваших знаниях уже не может быть правды, ведь правда одна и она проста, а у вас нет ничего, кроме лжи и обмана. Нет, я не думаю, что ты хочешь меня обмануть; ты не можешь иначе, и Стасинька не мог иначе. Вы очень похожи.

— Я совсем не похож на Юрыся.

— Конечно, нет, — улыбнулась она, — я шучу. Но так же, как он, ты благородный, добрый, очень честный человек и жертвуешь собой ради других.

— Перестань! Это…

— Не сердись на меня. Я очень не люблю, когда на меня сердятся. Сейчас ты послушаешь радио, а я вымою посуду. Если хочешь, можешь ложиться.

Потом, у себя дома, сидя за пустым письменным столом — пора наконец браться за работу, а то он потерял все контакты и заказы, — Завиша думал об этой ночи, совсем не похожей на все предыдущие, которые он провел с Вандой. Как будто ей удалось наконец освободиться от всего, что ее сдерживало, Ванда стала свободной, счастливой и искренней, она была агрессивной и требовательной, а Завиша подчинялся ласкам, о которых не мог раньше и мечтать, и чувствовал себя просто смущенным, потому что Ванда выполняла такие его прихоти, о которых он не смел до сегодняшнего дня заикнуться. Всегда по-супружески покорная и почти демонстративно отказывающаяся от возможности чувствовать самой, теперь она так же демонстративно проявляла свои чувства, как бы желая показать Завише, что именно в эту минуту, именно сейчас, она по-настоящему счастлива.

Утром Ванда вела себя как обычно, только в тот момент, когда она целовала его на прощанье, ему показалось, что на ее лице появилась не то ироническая, не то грустная улыбка, как будто говорящая: «Все-то я о тебе знаю, такой уж ты человек».

Смешной, стареющий тип, подумал Завиша. Ноги в носках вытянуты под письменным столом, потому что куда-то пропали домашние туфли, и, как всегда, утром немного побаливает то место, где печень. Хочешь, чтобы я поверил, что ты меня любишь? Давай избавим друг друга от признаний, это хуже, чем стареющая нагота или запоздалые любовные игры. Лучше не говори ничего: каждое слово, которое ты сможешь придумать, покажется неискренним и лживым. Это не я скрываю от тебя правду, а ты, наглухо закрытая и недоступная, прячешь все от меня.

Сидя за столом и зная, что через минуту ему придется поднять телефонную трубку, Завиша думал о том, что он сейчас как тот молокосос из легионов, как щенок, влюбленный первый раз в жизни, рядится в разноцветные перья, а слова, которые приходят в голову, истерты, как старый, поношенный мундир. Ты скрываешь от меня, скрываешь от меня… Женщина, тайна, дымка, неведомое… Блондинка с Пивной улицы, вдова, любовница незадачливого сотрудника «двойки»… Почему, черт возьми, она не хочет уезжать?

Завиша взял телефонную книгу, но в этот момент зазвонил телефон. Поднимая трубку, он уже знал, кто звонит. Тот, кто должен был объявиться, тот кого он ждал: Наперала.

И прежде чем он сел за круглый стол в плохо освещенном кабинете Напералы и взял сигарету, которую ему предложил майор, он понял, что сейчас не он, Завиша, разыгрывает эту партию и что к концу игры, — а ведь когда-то этот конец он представлял себе совершенно иначе, — у него почти нет козырей, ибо все, что он еще может бросить на полированную, красного дерева, поверхность стола, обернется против него.