Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка

Последнее слово я произнес с особым ударением.

— Он человек эмоциональный, — сказал профессор. — А следовательно, чувство совести в обычном смысле у него есть. В этом я, в конце концов, могу заверить, исходя из собственного опыта общения с ним. Без догадок. Как установленный и подтвержденный, если угодно, научно проверенный факт. А вот какова будет его реакция? Психически он человек неуравновешенный. Будет страдать. G ним может всякое случиться. Может даже кончить жизнь в сумасшедшем доме…

Последние его слова чуть было не подбросили меня со стула.

— Ему может прийти в голову и мысль о самоубийстве, — произнес профессор, словно разговаривая с самим собой; произнес он это тихо, спокойно, бесстрастно. — Все это, поймите, с ним может статься. И первое и самое правдоподобное, что он сделает, — попытается вернуться к матери. Вот это я знаю. Мать всегда была для него тихой пристанью. Прибежищем. Находясь с нею, он мог целыми часами молчать или разговаривать о пустяках, а в этом он, несомненно, часто ощущал потребность.

Письмо Бобина обретало новый смысл, новую подоплеку. По-новому рисовалась и жена Бобина. А мои предположения, сложившиеся на основе наших документов, становились зримее, реальнее и не менялись в принципе, но облекались в живую плоть, которую не заменят никакие бумаги.

Я встал.

— Благодарю вас, — сказал я, — большое, большое вам спасибо, товарищ профессор!

— Да неужто я вам действительно чем-нибудь помог? — спросил Плигал.

— Пока вообще невозможно еще представить, какую огромную помощь вы мне оказали.

Мы простились.

* * *

— Попросту говоря, Яроушек, из твоего Шульца хотели, видимо, сделать послушного пай-мальчика. Этакого ученого мужа, который полностью бы сохранил работоспособность, но дал водить себя за ручку. Точнее говоря, просил, чтобы его водили за ручку.

Доцент Отто Выгналек приготовил два стакана коктейля. Пригладив черные волосы, прикрывавшие на темени плешь, он опустился в кресло и продолжал:

— Разумеется, тут можно ошибиться. Я ставлю диагноз человеку, находящемуся в другом конце Европы, и зная его лишь по нескольким фотографиям, письму и твоему более или менее бессвязному рассказу. За твое здоровье, Яроушек!

Он отпил глоток жидкости, пахнущей эссенциями, и заморгал умными, глубоко сидящими под выпуклым лбом глазами:

— Но, с другой стороны, я полагаю, что все же попал в точку. Хотя делать такого рода заключения сложновато, не так ли?

— Ученый муж, погоди! Златоуст! Останови поток своего красноречия. Мне необходимо ясное и лаконичное резюме. Скажи, что, по твоему мнению, они могут сделать с инженером Шульцем? Ты можешь мне это сказать, а главное — написать? Мне необходимы основания для того, чтобы начать операцию.

— Написать, написать… Как будто бумажка — это главное!

Доцент Отто Выгналек обладал многими достоинствами. К ним принадлежало и то, что он сдержанно относился к своей психиатрической науке. Охотно, даже с удовольствием, рассказывал он забавную историйку о том, как Фрейд сказал Адлеру: «Каждый психиатр сам немного помешанный». На что Адлер ответил Фрейду: «Каждый помешанный — немного обманщик».

Преимущество Выгналека состояло и в том, что он был связан служебной тайной, и потому я мог утаить от него лишь то, что мы обычно утаиваем в наших делах от своих коллег, которые работают над другими заданиями.

Он развел руками.

Потом, глубоко вздохнув, осушил стакан, поставил его на прямоугольный столик, покрытый черным стеклом, и сказал:

— По собранным мною сведениям, Шульц — депрессивный тип. То есть тип, которого современная психиатрия запросто может водить на поводке. И в этом… — он постучал пальцем с распухшими суставами по столику… — и в этом, очевидно… (без этого «очевидно» Отто, пожалуй, не чувствовал бы себя ученым) заключается рациональное ядро всей проблемы. По он пытается от них ускользнуть. Говорит, что хочет вернуться домой, что его не интересуют больше исследования, что он их свернул, и так далее. Иными словами, он сделал все гораздо хуже, чем мог бы сделать, но это единственное, что он сумел сделать.

Я кивнул в знак согласия и выпил жидкость, приготовленную Отто. Полученные независимо друг от друга, обе информации — профессора Яромира Плигала и психиатра Отто Выгналека — совпадали. Я вправе был полагать, что обе они правильны и что с ними можно работать как с достоверными.

— Возможно, он испугал только свою супружницу. Агрессивность для особ такого рода — дело обычное, хотя, может быть, в этом заключено и нечто большее. Но я этого знать не могу.

— Ну а что дальше? — спросил я.

— Что дальше? Существенно, что он находится в руках психиатров, а они могут усилить у него депрессивные явления настолько, что он, по сути, станет зависим от кого угодно на свете и о каждом будет думать как о своем закадычном друге.

— Скажи, пожалуйста, еще раз, и хорошо бы не спеша, — попросил я. — Если к Шульцу приедет кто-то, кому он вполне верит на слово, сумеет ли этот человек увезти Шульца куда надо?

— В принципе это возможно. Как я сказал, Шульц находится в состоянии депрессии и последует за тем, с кем будет чувствовать себя в безопасности. С одной оговоркой: пока не перестанут действовать лекарства, которые ему давали.

— А что потом?

— Потом… Потом — повторяю твое любимое словцо, чтобы доставить тебе удовольствие, — потом либо его хватит кондрашка, либо он впадет в агрессивность и набросится па того, от кого ждал помощи.

— Вот тебе и на! А что можно сделать, чтобы предотвратить это? — поинтересовался я.

Доцент Отто Выгналек, став вдруг непривычно серьезным, сказал:

— Две вещи: либо дать ему препарат, к которому он приучен, либо такое лекарство, которое — выражаясь дилетантски — поставит его на ноги. Но тут есть загвоздка: для этого необходимо точно знать, что он получал. А этого пациенты в психиатрических стационарах обычно не знают.

— А ты можешь заранее, хотя бы приблизительно, определить, что это за лекарство?

— Вообще да, но конкретно при нынешнем многообразии лекарственных средств — нет.

— Ну а все-таки — можно ли и как это установить?

— Безусловно, можно. Анализом мочи. Дело нетрудное. Для специалиста, конечно.

У меня было такое ощущение, будто на голову мне свалилась гора. Но ничего, решение найдется, должно найтись.

— Слушай, Яроушек, у этого Шульца нет никакой иной цели, кроме возвращения на родину. Неважно, по каким причинам. Это самое сильное его желание. А его письмо — у депрессивных больных так бывает — вспышка воли. Собственной воли. И может быть, последняя.

— Напиши мне это. Напиши мне именно то, что ты сейчас сказал!

Доцент Выгналек сидел за пишущей машинкой. Я смотрел на его сутуловатую спину и отросшие на затылке волосы, спадавшие на воротник белого халата. Машинка стучала, я ждал.