Игорь Прелин - Год рождения

— И как к этому отнесся Сырокваш? — спросил я.

— Его аж передернуло всего, — Семенкин повел плечами, словно изображая, как передернуло Сырокваша, — потому как я исключительно выполнял его указания. Но отменять решение не стал: Вдовин-то был человеком авторитетным, заслуженным, не ему чета… В общем, приказали мне сдать дела и возвратиться для получения нового назначения. На том беседа и закончилась.

Завершив свою исповедь, Семенкин облегченно вздохнул и достал папиросы. Пока он прикуривал, я сидел и думал, как бы поделикатнее получить у него дополнительные сведения об отце, чтобы он не догадался, что Иван Вдовин по странному стечению обстоятельств тоже стал объектом нашего расследования.

Не придумав ничего путного, я задал ему нейтральный вопрос:

— И что же было дальше?

— А ничего, — пожал плечами Семенкин. — Когда я вернулся, вашего отца уже не было. Вызвали его в Москву. Уехал — и все. Говорили, месяца через два погиб где-то при выполнении специального задания, а где и какого, спрашивать было не принято.

После того как Семенкин исповедался, можно было верить: ничего другого о моем отце он не знал. А то, что знал, было мне уже известно.

— А вы? — задал я очередной вопрос.

— А что я? — усмехнулся Семенкин. — Меня перевели в хозяйственное отделение, там я и работал, пока не уволили.

Он замолчал, и наступила тишина. Слышно было только, как за домом повизгивала от восторга собака, с которой, видимо, забавлялся внук Семенкина, да в сарае хрюкали поросята.

Я сидел и размышлял над судьбой Семенкина. Все в ней оказалось не так просто, как думалось до нашей встречи.

Рассказанная им история не вписывалась в сложившуюся в моем сознании схему деления общества тех лет на палачей и жертв, кое-что в ней оставалось вне моего понимания. И действительно, как случилось, что ему в одно и то же время довелось быть и палачом, и жертвой? Кем он был сначала и кем потом? Или сразу тем и другим одновременно?

Семенкин стал палачом, потому что уже был жертвой, заложником системы, безжалостно превратившей его в бездумного «винтика» и заставившей слепо служить ей, выполнять самые бесчеловечные приказы.

Став палачом, он снова превратился в жертву, как ни дико это звучит! И только ли он один? Таких были тысячи и тысячи!

А всему виной годами насаждавшаяся атмосфера страха. Кто помнит атмосферу тех лет, поймет таких, как он, хотя, может быть, и не простит никогда!

Так, значит, всему виной страх? Каким же он должен быть?

И мне захотелось задать ему еще один вопрос.

— И все-таки никак не пойму, — нарушил я затянувшуюся паузу, — как вы могли тогда смалодушничать и взять, как говорится, грех на душу, а потом храбро воевать на фронте?

— Так то фронт! — воскликнул Семенкин. — Я вот, считайте, всю войну в полковой разведке прослужил, десятки раз в тыл к немцам ходил, два ордена Славы имею, до Восточной Пруссии дошел, руку там оставил! В сорок втором в партии меня восстановили, под Сталинградом! Всякое было, но на войне страх другой, меня от него в жар бросало!.. А тогда, в этом проклятом тридцать седьмом, страх был холодный, липкий какой-то, мне от него самому на себя противно смотреть было!

Семенкин прервал свой взволнованный монолог, помолчал немного, потом очень тихо сказал:

— Я, может, всю войну свою вину перед теми людьми замаливал, а только когда в госпитале лежал уже после войны, понял, что никакие военные подвиги мою вину не искупят!.. Так и жил с ней все эти годы!

Он сказал это так искренне, что я готов был даже посочувствовать ему. Имел ли он право на сочувствие? Заслуживал ли снисхождения? Скажу честно, я не мог сам себе ответить на эти вопросы.

Но Семенкин, похоже; и не рассчитывал на мое участие. Он как-то виновато улыбнулся, стряхнул пепел с папиросы и добавил:

— Поговорил вот с вами, выговорился, может, впервые в жизни, даже как-то легче стало.

Пора было заканчивать нашу беседу. Мне оставалось выяснить последний вопрос:

— Кто мог бы подтвердить ваши слова?

— Сырокваш мог бы, да кое-кто из его ближайших приспешников. Только их еще в тридцать девятом всех к стенке поставили…

Семенкин задумался на мгновение, потом решительно сказал:

— А про Бондаренко вы у Котлячкова спросите, он тогда у нас начальником учетно-архивного отделения был. Думаю, он все знает: слухи-то от него как раз исходили…

Допрашивать Семенкина Осипов не стая. Вместо этого он попросил меня составить справку по результатам беседы с ним и приобщил ее к материалам проверки заявления Анны Тимофеевны Бондаренко.

Зато Котлячкова он вызвал на допрос сразу.

Я присутствовал на этом допросе и вел протокол.

Перед нами на самом краешке стула уселся низенький, худосочный старичок, виновато моргавший слезящимися глазами и все время покашливавший. При этом он прикрывал рот маленькой ладошкой и отворачивался в сторону, словно боялся инфицировать нас той страшной болезнью, которая поразила органы государственной безопасности в тридцатые годы.

Осипов задал первый вопрос, я записал его в протокол и теперь ждал ответа Котлячкова.

Но тот, судя по всему, не торопился отвечать. Он по-прежнему моргал, покашливал, ерзал на стуле и смотрел на нас преданным взглядом.

Пауза явно затянулась, и Осипов решил поторопить свидетеля:

— Ну, что вы задумались, Котлячков? Может, вам непонятен мой вопрос?

— А почему вы обратились именно ко мне? — робко спросил Котлячков.

Осипов откинулся на спинку стула и, с трудом сдерживая смех, сказал:

— За последние пять лет я, наверное, уже в десятый раз допрашиваю вас, и всегда вы задаете мне этот вопрос!

Осипов перестал улыбаться и строго глянул на Котлячкова.

— Пора бы уже уяснить, — сказал он, — не только права, но и обязанности свидетеля. Или вы все еще продолжаете жить прошлым?

Котлячков непроизвольно поежился под его взглядом и заискивающим тоном произнес:

— Что поделаешь, гражданин следователь, инстинкт самосохранения… В те времена, которыми вы всегда интересуетесь, разница между свидетелем и обвиняемым была столь незначительной, что мне до сих пор…

— Да поймите, наконец, Котлячков! — перебил его Осипов. — Я уже неоднократно объяснял вам: лично против вас не может быть выдвинуто никаких обвинений, потому что вы работали в учетно-архивном отделении и не имели прямого отношения к репрессиям. Чего же вы боитесь?!

Котлячков потупил взгляд и тихо произнес:

— Да кто вас знает… Это сегодня я ни в чем не виноват. А что будет завтра?

— А завтра будет то же, что и сегодня, — жестко ответил Осипов, — потому что возврата к беззаконию быть не может! Не для того мы пересматриваем сейчас дела, чтобы прошлое когда-нибудь повторилось!