Игорь Прелин - Год рождения

— А мое поколение знало о нем еще меньше. Нам только все время твердили: Сталин — это Ленин сегодня! Это сегодня мы знаем, что Сталин встал над всеми. И чтобы удержаться на этой недосягаемой для других высоте, запустил карательную машину!

Мать даже задохнулась от возмущения:

— Ты не имеешь права так говорить о Сталине! Как ты можешь судить великого человека?!

— Я его не сужу, — возразил я. — Его судит весь наш народ. И еще долго будет судить.

Мать тяжело опустилась на табурет и устало махнула рукой.

— Судить легко, — сказала она. — Но почему все сразу забыли про его заслуги? Ведь их было намного больше, чем ошибок!

— Мама, пойми, — попытался я ее убедить, — арифметические подсчеты здесь неприменимы! И кроме ошибок, как тебе известно, у Сталина были тягчайшие преступления!..

Я встал, подошел к окну и поразился той необыкновенной перемене, которая произошла на улице за какой-то десяток минут. Когда я возвращался домой, было морозно и сухо, а сейчас за окном все побелело: пошел первый снег.

Я повернулся и посмотрел на мать.

Она сидела, сложив руки на коленях, и мне показалось, что она уже почти готова со мной согласиться, но что-то мешает ей это сделать.

— Уже пять лет все органы КГБ занимаются реабилитацией невинно пострадавших людей! — отойдя от окна, заговорил я снова. — И сколько лет потребуется еще? Поэтому никакие заслуги не могут оправдать бесчеловечности! Да и с заслугами Сталина тоже еще предстоит разбираться!

Мать недоуменно посмотрела на меня, и я спросил:

— Разве это справедливо — ему одному приписывать все самое значительное, что было сделано многими людьми, всем народом? Вспомни хотя бы войну! В поражениях был виноват кто угодно, только не он, а когда пришли победы…

— Михаил! — умоляющим голосом произнесла мать.

— Что, мама?

— Михаил, прекрати, прошу тебя, — сказала мать. — Не забывай — ты чекист! Ты должен верить, а ты сейчас рассуждаешь, как… — она запнулась, подбирая подходящее сравнение.

«Бедная моя мама, — подумал я. — Неужели жизнь ничему тебя не научила?».

А вслух я сказал:

— Да, ты права, я должен верить. И я верю! Поэтому после Двадцатого съезда я твердо решил, что мое место в органах госбезопасности. Но нельзя верить слепо! Надо знать все, разобраться во всем до конца! Чтобы прошлое никогда не повторилось!

— Но я не могу так, Михаил! — покачала головой мать. — Я не могу так сразу зачеркнуть то, во что верила. Ведь я тоже когда-то плакала на его похоронах вместе со всеми.

Я не видел мать во время похорон Сталина, потому что был на траурном митинге вместе со своей школой. И только сейчас эта железная женщина призналась мне, что тоже плакала тогда, и это было самым большим доказательством ее преклонения перед Сталиным.

Мне стало обидно за мать. Она еще не знала ничего, что было связано с расследованием дела Бондаренко, не знала, какие показания дал Котлячков о последнем разговоре отца с Сыроквашем: Василий Федорович считал преждевременным, до получения результатов расследования в Москве, информировать ее об этом, чтобы не травмировать понапрасну, поскольку некоторые наши предположения могли и не подтвердиться.

Но я-то знал все, и поэтому мне стало обидно за мать. Я подошел к ней, погладил по голове и сказал:

— Когда-нибудь тебе станет жаль своих слез…

Следствие по делу преступной группы торговцев драгоценным металлом было закончено в установленные сроки и в конце ноября передано в суд.

Всего по групповому делу «Энтузиасты» проходило более двадцати человек, и, если формально следовать закону, всех их можно было предать суду. Однако управление КГБ внесло в суд ходатайство о привлечении к уголовной ответственности только семи человек, нанесших государству наибольший ущерб, а остальных предложило использовать в качестве свидетелей, отразив тем не менее столь массовый характер этого преступления в специальном частном определении и направив его на промышленные предприятия, на которых при попустительстве администрации совершались хищения.

Четверо обвиняемых содержались в следственном изоляторе, у троих, в том числе у Хрипакова, оказавшего следствию существенную помощь в установлении истины по данному делу, были отобраны подписки о невыезде.

После нашей последней встречи в кабинете Осипова я больше не видел Хрипакова. Сам я появлялся в фехтовальном зале от случая к случаю, вконец раздосадованный тем, что этот спортивный сезон оказался для меня безвозвратно потерянным, а Женя с момента привлечения его к уголовной ответственности вообще забросил спорт.

Не состоялась даже наша традиционная встреча на его дне рождения, хотя в былые времена, за исключением одного раза, когда я учился в контрразведывательной школе, эту дату мы всегда праздновали вместе. На этот раз я даже не знал, отмечал Хрипаков свой день рождения или нет.

Накануне того дня, когда Хрипакову исполнялось двадцать четыре года, я с каким-то смешанным чувством, в котором были тревога и тайная надежда, ждал приглашения, но у него оказалось достаточно здравого смысла или такта этого не делать. Я говорю о здравом смысле или такте потому, что обиды на меня, судя по его поведению на следствии, не должно было быть. А вот совместная гулянка обвиняемого и сотрудника органа, ведущего следствие, за несколько дней до судебного процесса была нежелательна со всех точек зрения.

Непосредственно в день рождения я долго думал, поздравить его хотя бы по телефону или нет, но счел благоразумным воздержаться. В его теперешнем положении мои поздравления выглядели бы фальшиво и вряд ли доставили бы ему удовольствие. Да и что я мог ему пожелать в этот день?

Эта довольно двусмысленная ситуация дала мне повод для раздумий, итогом которых было осознание того непреложного факта, что мое служебное положение диктует теперь жесткие правила поведения с окружением, в том числе с близкими друзьями и даже с родственниками, которых у меня, правда, было не так уж много. До этого у меня как-то не было повода об этом задумываться. Но отныне эти правила должны были распространяться на всю мою повседневную жизнь.

Каждому сотруднику госбезопасности, который при исполнении своих служебных обязанностей общается с очень широким и разнообразным кругом людей, вне работы приходится жить в довольно замкнутом мире, ограниченном в основном членами его семьи и сослуживцами. Некоторые склонны считать этот замкнутый мир особой «кастой», но это, на мой взгляд, никакая не каста, а добровольное самоограничение, избавляющее сотрудника госбезопасности от всевозможных компрометирующих его ситуаций, а его окружение — от искушения использовать родственные отношения или дружеское знакомство с ним в неблаговидных или корыстных целях.