Игорь Прелин - Год рождения

— Вы Иван Михайлович Вдовин?

Вдовин утвердительно кивнул головой:

— Так точно. А в чем дело?

— Нам поручили встретить вас, — ответил лейтенант. — За вами прислали машину.

«Надо же, даже машину прислали. Не иначе, Сырокваш постарался, предупредил о моем прибытии», — подумал Вдовин и пожалел, что не вышел из поезда на какой-нибудь подмосковной станции и не поехал другим транспортом. Впрочем, все эти ухищрения в данном случае не имели никакого смысла — он ведь не собирался скрываться, а приехал по важному делу и все равно должен явиться в наркомат. Какая разница: пешком, на трамвае или на служебной машине?

— Поехали, — коротко бросил он и направился к выходу с перрона.

Втроем они вышли на привокзальную площадь, сели в ожидавшую «эмку» и поехали на Лубянку…

Через полчаса «эмка» остановилась у железных ворот Наркомата внутренних дел. Ворота открылись, машина въехала в образованный многоэтажными зданиями двор, проехала под одной аркой, затем под другой и остановилась у какого-то подъезда.

Вдовин отлично знал это здание: здесь размещалась комендатура.

Выйдя из машины, он и встретившие его на вокзале сотрудники прошли в помещение комендатуры и зашли в одну из комнат, вдоль стен которой стояли жесткие скамьи, а в центре — массивный стол, крышка которого была обита оцинкованным железом.

— Ожидайте здесь, — сказал лейтенант и удалился.

Вдовин машинально отметил про себя, что лейтенант, сказав «ожидайте здесь», не добавил «товарищ капитан» или «товарищ Вдовин», как это положено, когда младший по званию обращается к старшему. Хотя если учесть, что его привезли не к руководству, а доставили в комендатуру, завели в «приемный покой» и теперь сержант госбезопасности не сводит с него настороженного взгляда, то на подобные мелочи не следовало обращать внимания.

Вскоре лейтенант возвратился в сопровождении грузного мужчины с бритой наголо головой. Тот мрачновато глянул на Вдовина и сказал:

— Следуйте за мной!

Вдовин поднялся со скамьи и хотел взять свой чемоданчик, но бритоголовый приказал:

— Чемоданчик оставьте здесь!

Вдовин повиновался и вслед за бритоголовым вышел в коридор. У дверей «приемного покоя» его ожидали два рослых коменданта. Кобуры их наганов были расстегнуты.

Бритоголовый, не оглядываясь, пошел по коридору, Вдовин последовал за ним, а сзади них на небольшом удалении шагали коменданты.

Они долго шли по коридорам, поднимались и спускались по лестницам, пролеты которых были затянуты металлическими сетками, проходили через решетчатые двери, которые с лязгом открывались и закрывались за ними, пока не оказались на втором этаже внутренней тюрьмы.

Перед одной из камер бритоголовый остановился, посмотрел в глазок и дал знак открыть дверь.

Один из комендантов вынул из-за пояса длинный ключ, привычным движением открыл замок и отворил металлическую дверь.

Бритоголовый вошел в камеру первым, оглядел ее, а затем жестом радушного хозяина пригласил Вдовина.

Вдовин вошел и увидел, что камера пуста. Через зарешеченное окно под самым потолком, закрытое металлическим козырьком, едва пробивался дневной свет.

— Ждите здесь, — сказал бритоголовый и направился к двери.

— Что все это значит? — остановил его Вдовин.

— Не могу знать, — равнодушно ответил бритоголовый. — Мне приказали привести вас сюда!

— Кто приказал? — спросил Вдовин.

— Это не ваше дело! — грубо ответил бритоголовый и вышел из камеры.

Дверь захлопнулась. Лязгнул засов. Наступила тишина.

Вдовин сел на голые нары и стал ждать…

Так навсегда и осталось тайной, о чем думал Иван Вдовин, оказавшись в камере внутренней тюрьмы.

Понял ли он, что фактически его арестовали и ему уже никогда не выйти отсюда, как не вышли отсюда тысячи его арестованных товарищей? Возможно, он понял это, возможно, нет, но одно можно утверждать наверняка: когда захлопнулась дверь камеры и он сел на нары, первое, что он сделал, — многократно прокрутил в своей памяти все события последнего часа, начиная с того момента, как он заметил на перроне вокзала двух сотрудников госбезопасности, и до того, как его привели сюда.

Безусловно, все, что с ним произошло, очень походило на арест. В том, что ему об этом не сказали, не было ничего удивительного — такое в последнее время вошло в практику. К тому же он сам был чекистом, это было сугубо внутренним делом НКВД, и в этом случае действовали не законы, а служебные инструкции.

Но за что его могли арестовать?! И почему тогда ему оставили документы, не забрали личные вещи (чемоданчик не в счет, там могло быть оружие да и мало ли что еще!), не сняли с него портупею, знаки различия и ордена?

На эти вопросы он не мог найти ответа.

А может, все это проделки Сырокваша? Позвонил наркому или кому-либо из его заместителей, например, Фриновскому, а тот его, Вдовина, не любит, не любит давно, вот и нашел возможность отыграться!

Но в чем Сырокваш мог его обвинить? В том, что он ему не подчинился, самовольно выехал в Москву? Нарушил служебную дисциплину? Пожалуй, именно таким образом он мог преподнести руководству их разговор и потребовать наказания за самоуправство! Гауптвахты в НКВД не было, на гарнизонную «губу» чекистов никогда не сажали, для этого вполне могли использовать одну из камер внутренней тюрьмы.

Значит, начальник комендатуры, этот бритоголовый, фамилию которого он никак не мог вспомнить, говорил правду, когда приказал ему ждать? Ждать чего? Что его вызовут к руководству для объяснений? Или к нему придут? И как долго ждать?

А что, если это все-таки арест? Почему тогда он, боевой оперативник, не раз смотревший смерти в лицо, не знавший, что такое страх, проявил такую беспомощность, так безропотно следовал за своими конвоирами, не только не оказал им никакого сопротивления, но даже не потребовал немедленно проводить его к руководству? Да неужели он позволил бы без всякого сопротивления арестовать себя любым врагам? Разве, внедряясь в банду какого-нибудь атамана или уходя в тыл к франкистам, он не продумывал до мелочей все свои действия на случай провала, не был готов в самом крайнем случае покончить с собой, но не дать взять себя живым. Почему же он дал себя арестовать на этот раз?

Да, но тогда он стоял лицом к лицу с врагами, внутренними или внешними врагами его страны, его системы. Попасть к ним в руки, сдаться или предать — значило бы изменить своей стране, своей системе! А сейчас он имел дело с органами, сотрудником которых был сам, они олицетворяли систему, которой он служил и перед которой ничем не провинился! Это сбивало с толку, дезориентировало не только его, но и всех, кто оказывался в подобной ситуации.