Анатолий Ромов - Приз

И в самом деле, именно с этого рассвета ему удалось поймать и ухватить размеренность. Последующие дни он старался сделать похожими один на другой. И они становились похожими. Ранний, до зари, приезд на ипподром. Обход конюшен. Работа с молодняком в манеже. Перерыв на завтрак. Привычный для него мучнистый фруктовый навар, который готовила Фелиция. Снова работа, теперь уже до позднего вечера. Обыденность и размеренность были ему приятны, он чувствовал, что они нужны, они благотворно действуют на него. Он уже решил, что, как только почувствует, что может составить несколько заездов на неделю вперед, назначит бега и скачки. То же, что ежедневно, ежечасно происходило вокруг, не мешало ему. Улицы, по которым он проезжал на ипподром, были спокойны. Давно уже открылись лавки, в переулках, ведущих от набережной к окраинам, стояла обычная толкотня. Все шумней были гам и ругань торговцев. Радиопередачи… Радиопередачи он старался не слушать.

Но при чем тут радиопередачи, думал иногда он, где-то в перерыве между пробным заездом и переходом в; манеж. Он никому не может объяснить, как глубоко чувствует и знает то, чем занят всю жизнь. Ни Душ Сантушу, ни Крейссу, ни Фердинанду с его кривой улыбкой нельзя это объяснить. Они не смогут этого понять. Он рожден для этой работы, пусть он не может объяснить, найти ее смыслу какое-то оправдание. У него есть лишь убежденность, не требующая оправданий, что работа нужна только ему, — а искать объяснений, почему она нужна другим, он не хочет.

Отсюда, через доле, паддок и дорожки, на многоярусных, забитых людьми трибунах можно было различить только легкие и зыбкие волны белого, красного и цветного. Розыгрыш Приза, как всегда, собрал весь Париж и туристов; кроме того, заезд транслировался по прямой в городские залы и передавался по четырем каналам телевидения в Европу, Америку и Австралию. Над трибунами стоял гул, изредка взрывавшийся сдержанным громом, — он возникал каждый раз после объявления об изменениях в заездах. Ипподром сейчас забит до отказа, можно было увидеть, что на массовых трибунах протолкнуться невозможно и, хотя продажа входных билетов давно прекращена, люди стоят в проходах. Говорили, что Генерал вложил крупные деньги в рекламу противников — американцев; Тасма знал, что окупит свое и равные ставки будут обеспечены. Ведь только немногие специалисты знали, что у Корвета нет сейчас серьезных соперников; реклама была с успехом поддержана, газеты уже несколько месяцев писали только об американцах: сообщали подробности подготовки, интриговали дутыми секундами, умело преувеличивали возможности. Все это делалось для того, чтобы в конце концов создать видимость равенства и предстоящей борьбы.

Грянул торжественный марш; цепочка из четырнадцати лошадей с дальней стороны поля медленно приближалась к трибунам. Жильбер, Диомель и Кронго двинулись вдоль ограды к месту у второй четверти призовой дорожки. Телохранители, сидящие попарно на скамейках или прямо на земле, провожали их взглядами — передавая друг другу. Люди Генерала знали каждого из тройки, поэтому взгляды телохранителей были сейчас пусты и ничего не означали. Это были ленивые взгляды служак, уставших на рутинной работе; так смотрят на пустое место.

— Следят, — сказал Диомель. — Следите, следите, субчики. За это вам деньги платят.

— Шавки генеральские… — поддержал Жильбер. — Совсем зажрались.

— Ничего, — Диомель огляделся. — После заезда оживятся. Встанем здесь, Морис.

Жильбер остановился. Посмотрел на Кронго.

— А что — после заезда?

— Ничего, — сказал Кронго.

Но Жильбер что-то почувствовал.

— Э, Кро?

— Смотри лучше, Жиль… Сейчас получишь удовольствие.

— Ты о чем? Что — неужели Принц поедет?

— Смотри.

— Что будет… — сказал Жильбер. — Ай-яй-яй, что будет… Ну, знаешь, Кро, мальчик, — это свинство… Честное слово… Сказал бы хоть час назад… Отец поедет?

— Жиль… Не отвлекай…

— Я поставил всего пятьдесят билетов.

Кронго сейчас думал только о заезде. Он почти не слышал и не понимал — о чем говорит Жильбер.

— Хватит тебе, Жиль… — сказал Диомель. — Ты и с десятью обеспечишься на год.

Раздались удары колокола. Ипподром притих; лошади, до этого показывавшие трибунам идеальную рысь, сейчас разворачивались с разных концов к старту; комментаторская и стартовая машины тоже подъезжали к полосе разгона. Кронго ощутил, как много значит для него этот момент… Момент — которого они с отцом так долго ждали Вот это — холодок вдоль спины; плотность воздуха; пересохшее горло; боязнь за отца, за то, что вмешается какая-то мелочь, которую нельзя предусмотреть. И в то же время в нем сейчас живет вера в Гугенотку, вера в то, что они все-таки добились своего. Он был почти уверен — Гугенотка может показать «один пятьдесят». Она сравнялась, а может быть, и превзошла Корвета. Лишь бы это было так… Лишь бы было… Лишь бы было… Если это так — отец выиграет; ведь Генерал не знает, что в заезде есть равная лошадь. Это и даст Гугенотке те доли секунды, которые помогут обойти Корвета; пусть это обман, этот обман — ничто по сравнению с тем, что делал и делает Генерал.

— Не могу, — сказал Диомель. — Такие вещи не для меня.

Да, в том, что они затемнили Гугенотку, был обман; но этот обман поможет разрушить тысячи других обманов.

— Перестань, — отозвался Жильбер. — Слышишь, Диомель. Во-первых, все ясно… И придет Корвет…

— Заткнись.

— А если не придет — что? Мы выиграем. Да, Кро?

Кронго не ответил; он следил, как лошади, миновав линию старта, проезжают дальше, разворачиваются и выравниваются. Отсюда хорошо был виден белый камзол отца; Гугенотка, пропустив на вторую дорожку Корвета, завернула и встала с ним рядом, легко продолжая движение по третьей дорожке. Она шла к линии старта, выравниваясь с остальными лошадьми, шла хорошо, ровно, без тени испуга, не уступая соседям ни сантиметра. Лошади, постепенно разгоняясь, будто плыли перед крыльями двигавшейся все быстрей стартовой машины.

Диомель схватил Кронго за локоть. Кронго покосился, — кажется, Диомель сейчас ничего не ощущает и не видит, кроме шеренги лошадей.

— Молодец, старушечка, — прошептал Диомель. — Молодец, старушечка… Впритирку, вплотную… Так их… Молодец, старушечка…

— Выравнивайтесь! — прогремел голос в репродукторе. — Выравнивайтесь! Пятый номер, подтяните лошадь!

Ипподром глухо шумел; это была реакция, сейчас все следили, как лошади подходят к старту, как завоевывают или отдают сантиметры.

Лошади пошли быстрее; Гугенотка по-прежнему не уступала ни пяди, двигаясь вплотную к крылу; Корвет подавал чуть легче, как бы уступая пространство, как бы говоря остальным номерам — смотрите, я добровольно проигрываю вам на старте чуть ли не метр.