Анатолий Ромов - Приз

— Кронго, вы все запомнили? Вы помните, где вы должны замедлить ход? Нагорная, двадцать восемь.

Лефевр смотрит мимо Кронго, хотя сидит прямо перед ним. Можно сказать, что Альпак болен. Нет, они, конечно, проверят это. Он должен что-то ответить. Но, в конце концов, двадцать километров средним тротом в Лалбасси — ничего страшного. Дорога хорошая, сейчас сухо.

— Кронго, ваша машина ждет во дворе. Мы не виделись, я вас очень прошу, запомните это. Вы все поняли? В два часа. Постарайтесь быть точным. Нагорная, двадцать восемь.

— Да, — странно, но при этом ответе Кронго не чувствует угрозы чему-то в его жизни, угрозы Альпаку. Только если он действительно поедет сегодня в Лалбасси, надо предупредить, чтобы с Альпаком с утра не работали. — Да, хорошо… Если… Конечно, конечно… Да, конечно…

— Спасибо, Кронго… — глаза Крейсса опустились, разглядывая что-то на столе. — Спасибо, Лефевр, проводите директора.

На улице было все так же темно, но в неясной синеве чувствовалось утро. Знакомый «джип» у ворот, шофер-ньоно, навалившийся на руль, стены соседних домов — все вокруг было облеплено густым влажным воздухом, синим, прохладным, тяжелым, как глина. Спинка сиденья прижалась к его лопаткам. Приз Дружбы. Любая лошадь. Ганновер-Рекорд. Звезды, которые вечером стояли над головой, теперь слабо блестят где-то у линии горизонта. Они стали мелкими, и то, что казалось недавно бесконечным черным провалом, теперь стоит плоской голубеющей доской, твердо наклонившей этот затейливый рисунок над океаном. И этот рисунок сопровождает его до ипподрома.

О Призе Дружбы и о том, что можно пригласить сюда любую лошадь и даже Ганновера-Рекорда, Кронго думал, начав обход, здороваясь с конюхами и наблюдая за тем, как выводят лошадей из рысистой конюшни. Ведь то, что сюда приехали бы лучшие лошади мира и он смог бы выставить против них Альпака, было бы почти счастьем. И это счастье он получает как бы в обмен на то, что согласился на предложение Крейсса. Пусть этим он совершает что-то нечистое, похожее на подлость, он еще не понимает какую, — но ведь за счастье надо чем-то платить. Всегда. Значит, надо пересилить себя и совершить что-то, не обязательно называть это подлостью, что противно тебе, несвойственно. Кронго видел легкие мечущиеся тени рысаков, слышал короткое пошаркивание копыт по дощатому настилу, спокойное пофыркивание, привычные окрики.

— Чиано, Чиано… — одна из легких теней остановилась около Кронго, он ощутил губы Альпака на своей шее, увидел черное, покрытое лишаями лицо улыбающегося Чиано. Серебристая щетина перекатывается по отвислой коже второго подбородка, глаза моргают, с готовностью вглядываясь в Кронго. — Чиано, сегодня работать с Альпаком не будем. Дайте кому-нибудь поводить его. Выберите старую бричку, полегче, крытую. И переставьте туда оглобли с его качалки.

— Как можно, месси? — губы Чиано расплываются. — Как можно не работать? Далеко, месси? В Лалбасси?

Серо-голубой воздух над полем ипподрома неподвижен. Видно, как кто-то уже выехал на дорожку и подает лошадь голосом.

— Да. Заложим около двух. Как он?

— Веселый, месси, совсем веселый. Хорош. Глаза блестят, я вошел, как шарахнется, хорошо, денник не разломал… Это верно, надо в Лалбасси, месси, надо, правильно… Сил накопил, куда столько… Надо в Лалбасси… Там кобылки молодые, он полюбит…

— Хорошо, хорошо, Чиано. Значит, вы все поняли…

Он должен работать. Должен работать, несмотря ни на что. Но почему — ни на что? Ведь ничего не случилось. Все в порядке. Сейчас он обойдет конюшни. Потом манеж. Надо последить, как работают конюхи. Там есть два хороших жеребенка. Один буланый, у него не прошла еще юношеская костлявость. Но при этом стать жеребенка удивительно ровна, он высок в холке, линии длинные, круп обещает вытянуться чуть не в половину спины. Ну вот, сегодня до двух у него много дел, и уже светает. Он вспомнил слова Крейсса — замедлить ход на Нагорной улице. Зачем? Что за нелепость, глупость. И зачем замедлить ход? Ганновер-Рекорд, австралиец, победитель Кубка Глазго. Липкий дощатый пол скаковой конюшни чуть проскальзывает под ногами. Половина денников пуста, в ноздри бьет острый запах конской мочи. Из окон под потолком расплывается неясный свет. Слышно, Как идет уборка, о пол дальнего денника неприятно царапают грабли. Что-то заставляет Кронго повернуть голову. На двери денника картонная табличка, углем неровно выведено «Перль». Уже проходя мимо, он замечает в распахнутой двери мерно двигающееся гибкое тело, белая рубашка для удобства разорвана на груди и кое-как заправлена в жокейские брюки.

— Месси Кронго…

Амалия. Да, это Амалия. Встретив его взгляд, она отворачивается и, будто пытаясь скрыть что-то, снимает щетку с крупа Перли, кладет на перегородку. Медленно запахивает края рубахи — так, чтобы не был виден коричневый нежный живот и плавная длинная впадина на груди.

— Амалия, вы жокей, вы не конюх… Зачем вы моете лошадь?

Глаза посмотрели на него и снова уплыли вбок.

— Месси… — тонкая нежная кисть пытается сцепить края рубахи у ворота, пальцы вздрагивают. — Я привыкла в цирке… Я хорошо ухаживаю… Поверьте, лошади любят меня… Вы не сердитесь, месси, так только лучше… Она привыкла ко мне…

Амалия на секунду взглянула на него и тут же отвела взгляд. Он вдруг вспомнил голубую доску неба, странно наклоненную над океаном.

— Месси, тише, пожалуйста, я все утро хочу вас увидеть… Месси… Если вы были у Крейсса, я очень прошу, скажите… Это очень важно. Вы были у Крейсса?

Она тронула его за локоть и тут же убрала руку. Она смотрит ему в глаза, и он понимает, что она видит, что он был у Крейсса. Откуда она знает Крейсса? Этого не может быть, он ослышался. Но он вдруг понимает, что не может оторваться взглядом от этого мягкого подбородка, от вздрагивающих выпуклых губ, раздвоенно и плавно переходящих в маленький нос, от продолговатых удивленных глаз, от груди, просвечивающей сквозь рубашку, стройных ног.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, Амалия.

— Он никуда не просил вас поехать?

Лицо ее изменилось, твердости на нем уже нет.

— Скажите, месси… Я знаю, вы приехали не из дома.

Зрачки Амалии снова сдвинуты вбок. Она стесняется, боится. Это стеснение выражено в ее ладони, нервно вцепившейся в другую ладонь, в уходящих в сторону глазах, в неумело и жалко растянутых, по-детски вздрагивающих углах губ. Слитно с этим Кронго видит лицо женщины, еще не уверенной в себе, но знающей, как она хороша, как красива, пока не знающей, что взгляд любого мужчины с охотой отзовется на эту красоту, но уже чувствующей это. Тусклый луч из-под крыши осветил ее нежную щеку, матово-гладкую, и рядом с ней — разрезанные трещинами обветренные губы и чуть наметившуюся трещинку между губами. Зубы в этой трещинке густо покрыты слюной. Амалия сейчас похожа на причудливый цветок, она — часть какого-то скрытого сияния, и Кронго жадно, постыдно-бесконечно рассматривает ее.