Станислав Меньшиков - Тайна папок Йонсона

Нефедов с досадой закрыл папки Йонсона, спрятал их в серый металлический шкаф с выдвижными ящиками и, погасив свет, вышел из кабинета. Нужна была пауза, быть может, долгая, для размышлений.

Йонсон положил трубку и подошел к окну. Оно было во всю стену — от потолка до пола. Когда здесь жила Сузи, она боялась высоты и старалась держаться от него подальше. Но стекло было толстое, а с наружной стороны до пояса поднималась прочная балконная решетка, так что было вполне безопасно даже весной, когда еще до наступления жары окно открывалось на короткое время. С высоты двадцать шестого этажа небоскребы Сороковых стрит выглядели, как близкие приятели, идущие гурьбой и вычерчивающие причудливую линию на ночном небе. Далеко внизу светящиеся полосы от автомобильных фар беспрерывно вырывались из-под земли, а в обратном направлении сужался красный треугольник задних огней, который засасывала горловина туннеля Среднего города. Больше десяти лет с тех пор, как он поселился тогда еще в совсем новом доме, вглядывался он в этот пейзаж, застывший, как вечность. Если бы он был Моне, то обязательно изобразил бы меняющуюся в течение дня гамму красок большого города. Хотя иногда ему казалось, что то далекое время спокойного созерцания мира безвозвратно ушло и что сегодня Моне был бы здесь неуместен.

Йонсон злился на Нефедова. Только что он позвонил ему домой и уже в пятый раз за последние несколько дней пытался узнать, что нового. Но Нефедов все время говорит примерно одно и то же и так, как будто ему неинтересно:

— Пока я не могу сказать ничего утешительного. Папки я внимательно прочитал, проверил кое-что на компьютере, но никаких следов не обнаружил. Если бы ты мог дать мне какую-то дополнительную информацию, это бы очень помогло. Напряги память, подумай хорошенько, восстанови в мыслях тот вечер. Может быть, Норден говорил о чем-то, хотя бы косвенно связанном с содержанием твоих папок? Если вспомнишь, позвони.

Конечно, Йонсон мог вспомнить многое, но относилось ли это к делу? После того как Норден отложил в сторону прочитанные им папки, он некоторое время стоял перед окном, как стоит сейчас Йонсон, и молча смотрел на ночной Нью-Йорк. Что он тогда произнес? Да, кажется, несколько слов о далеком Харпенинге.

— Когда после нашей тихой столицы видишь эту громадину, — сказал он своим негромким голосом, — то ощущаешь себя беспомощным карликом. Знаешь, в молодости я любил уплывать в море в одиночку на катере, который давал мне мой дядя, живший в Эльстроме. Удалившись от порта, рейсовых теплоходов и прогулочных катеров, я выключал двигатель, ложился на носовой палубе и долго глядел в небо. Просто так, ни о чем не думая. Вокруг стояла морская тишина, а наверху куда-то плыли белые облака, на ходу менявшие свои очертания. Только я успевал разглядеть рваную бороду и насупленные брови знакомого профессора, как он уже превращался в круглого и гладкого короля из детской сказки. Так проходил час-два, и казалось, что на свете всегда тихо и спокойно.

Почему Норден увлекся тогда этими воспоминаниями? Скорее всего, папки Йонсона были тут ни при чем. И какой прок Нефедову от такой лирики? Разве можно ввести Эльстром и облака на небе в память компьютера, сплести воедино с директоратами концернов? Нет, маленький морской катерок в этом деле никак не поможет.

— У тебя есть Стринберг? — спросил тогда Норден, отходя от окна. Йонсон показал ему, на какой полке стояло несколько томов этого старого шведского писателя. Он взял как бы наугад один из них, открыл в случайном месте и прочитал вслух:

— «Был ли он искренен? Я верил в это в тот момент, да и теперь не хотел бы в этом сомневаться. Ведь у него было чувствительное сердце, он был привязан к нам и искренне не хотел, чтобы мы оказались в руках врага. Вполне возможно, что позже, попав под дурное влияние, он и хвастался, что тогда обвел нас вокруг пальца. Но это явно не соответствовало его характеру в годы нашей дружбы».

Кончив читать, он положил книжку на столик открытыми страницами вниз. Позже Йонсон обнаружил, что, читая, Норден немного подредактировал текст.

— В молодые годы я любил Стринберга, — сказал он тогда. — У него есть необыкновенное умение проникать в тайны человеческой души.

О чем он думал тогда? Стринберг был только поводом, Берта беспокоили какие-то свои мысли, быть может, об измене близкого человека. Но кого? Это было очень далеко от папок и их содержания.

Йонсона удивило в воскресенье, что Нефедов разговаривал с ним сухо, не проявляя обычной живой заинтересованности. Нефедов сперва будто облил Йонсона ледяной водой, назвав его чуть ли не фантазером. Потом стал читать лекции об осторожности. Обещал подумать, но теперь голос его и вовсе звучит так, как будто эта просьба ему в большую тягость. То ли дело Тони.

Тони был старый знакомый Йонсона, американец, когда-то учившийся вместе с ним в Беркли. Теперь он тоже работал в Центре и возглавлял один из отделов, как и Нефедов. На работе их пути нечасто скрещивались. Но время от времени по старой дружбе они встречались, чтобы поговорить о жизни, обменяться впечатлениями и поделиться переживаниями.

— Ты — мой единственный настоящий друг, — говорил ему не раз Тони, — и я всегда останусь тебе верен.

Он был очень сентиментален, вовсе не похож на обычного американца. В жилах его текла немецкая кровь — от одной из бабушек. Впрочем, в Америке смешанных кровей с избытком. Важно, что Тони был искренним, доброжелательным, никогда ни в чем другу не отказывал. Бывало, не получалось, даже если и обещал, но не по его вине. На работе всегда внешне спокойный и хладнокровный, наедине с Гарри он иногда впадал в хандру.

— Поклянись, что никогда меня не предашь! — потребовал он как-то со слезами на глазах.

В молодости Тони был очень толст и страшно переживал это. Нельзя сказать, что он совсем не нравился девушкам, некоторые даже на время привязывались к нему, но все потом почему-то бросали его. Даже Кейт, его первая жена, кричала при гостях: «Опять ты прислоняешься головой к обоям! Останется пятно!» — и добавляла при этом, не волнуясь, что Тони ее слышит: «У него на редкость сальные волосы».

С годами он стал больше следить за собой: с утра занимался гимнастикой, в отпуска ездил в горы, старался придерживаться диеты. Несколько сбавил вес, возмужал, стал более энергичным. В Центре он славился редкой работоспособностью, мог сидеть за документами до поздней ночи. Охотно выполнял доверительные поручения шефа, требовавшие немалой дипломатии, и умел хранить о них тайну. В Секретариате он знал практически всех, и каждый знал его. Он впитывал информацию, как губка, и никакой, даже совершенно случайный слух не мог пронестись мимо, не застряв в ее порах. В Центре его считали весьма полезным человеком. Это было мнением и высшего начальства. Впрочем, оно держало Тони на известной дистанции и продвигало лишь по мере необходимости. Блестящей карьеры он пока не сделал. Быть может, все еще впереди.