Юханан Магрибский - Лицо перемен

Когда в учебнике истории напишут несколько слов об этом времени, дети, читая, не поймут ничего. Они будут пролистывать истрёпанные страницы и скучать над длинными строчками сухих слов. Ничего не поймут. А надо только-то одно такое лицо поместить на вкладке с фотографиями — и как много станет ясно! Пропитое, оплывшее, безобразное лицо, небритое, тупое и сонное, которое не отличить от десятка таких же, созданных для того одного, чтобы видом своим показать всё дурное, невыносимое, тягостное, что только есть в России. Вот, смотрите внимательно в эти пустые глаза, смотрите и помните, что когда-то, когда расстреляли к чёрту капитана Краевича, вот этими глазами смотрела Россия — глазами своих тюремщиков.

А расстреляют, Краевич не сомневался. Знал, что приговорён — с первых дней, с самого начала. Теперь камера была пуста, а он то метался по ней, то вдруг замирал, прислушивался, и опять принимался расхаживать, ожесточённо и тревожно. Шаги гулко отдавались в пустоте. Где-то там, наверху, было окошко, такое маленькое и грязное, что он не знал, ночь за ним или день: а в камере вечно стоял тяжёлый смрад, было зябко и темно.

— А ведь испугался. Струхнул, струсил! — зло и горько прошептал он.

Краевич корил себя за страх перед казнью и этим спасался от страха позора. Страшно было подвести товарищей, загубить дело неверным шагом, молящим взглядом. Слезами. Нелепым, пустым и гибельным раскаянием. Сама мысль об этом приводила честолюбца в ужас, и он ускорял шаг, и без того сбивчивый и неверный.

Но у него был повод для гордости! Он одержал победу, даже здесь, даже теперь, проиграв всё! Прямо в этом чёртовом узилище. Было приятно вспоминать вытянутые от удивления рожи тюремщиков. Единственный раз тогда на них появилось осмысленное выражение.

Мысли Краевича, как и шаг, путались и сбивались: так же неожиданно останавливались, бросались вперед столь же внезапно, яростно, отчаянно и зло. Он вспоминал первый день в этом проклятом месте.

Когда толчок в спину чуть не бросил ничком, а за спиной лязгнул замок, Краевич испугался («Струхнул, струсил!» — опять повторил он сдавленным шёпотом); испугался он и четверых уголовников, по-волчьи глядящих из полутьмы: как из фильма вышли — расписные, с золотыми зубами. Они смотрели на него в упор, обмениваясь какими-то словечками, ему не понятными и вечно приправленными бранью. Тут Василь Палыч хохотнул… — это тот, что постарше, с плешью и седой щетиной — сплюнул и спросил: «Ты, шоль, Храевиш?».

— Я…

— Глянь, потерялся! А шо ж говорили, ты балакать умеешь? Брехали?

И тут его зло взяло: Краевич потерялся? Вот они, люди: говори, они готовы слушать! Он сказал тогда, совсем тихо: «Да что говорить-то? Надоело, братцы, — и будто смолк, но продолжил, давая голосу звучать: — Надоело в болоте сидеть, всю жизнь только и видеть, как чахнет и гниёт кругом всё, от чего сердцу радостней. Не могу уже говорить о том, как исчезает наша наука — не о чем! Нет её. Или о заводах вам рассказать? Нет, братцы, вы лучше меня знаете, что не делом мы заняты. Возимся без смысла — где бы что урвать, как бы напиться скорее, забыться скорее. А как душе не взвыть, когда кругом чернота без просвета? Или мы и душу всю пропили и нам чужд тот безумный охотник, что в безотчётной тоске прямо в солнце пускает стрелу [1] Стихотворение Николая Гумилёва «Я и Вы». ? — почти декламировал он. — Где наш новый Гагарин, когда наша ракета снова поднимется в небо, пробивая для человечества новые пути? Кто он, как родится здесь, если нам друг на друга — и то тошно смотреть?»

Он говорил те самые слова, что всякий раз с болью и звоном отзываются в русских сердцах. Он говорил с искренностью, верой, с жаром, и страх гнал его вперёд, к небывалым высотам, от которых захватывало дух. Он говорил в последний раз и уже не помнил, что в тюрьме; восторг высвободил его из заключения, вырвал и унёс ввысь. Он с улыбкой наблюдал, как меняются лица тех, кто его слышал, как сползает оскал. Смешно сказать — когда Краевич замолчал, покоряясь тяжёлой, но приятной усталости, он уже считал их своими друзьями — тех, кого так недавно не знал, тех, кого не знал и сейчас, тех, кто заставил его испугаться. Он уже начал забывать пьянящее чувство единения, но теперь принимал его как долгожданного друга.

В камере было темно и почти ничего не видно. Тишину нарушали мечущиеся шаги и редкие вскрики. Да, это было его победой! Вот уж никак не ожидали вохры, что уголовники с таким уважением отнесутся к… кому? Мятежнику? Разжалованному капитану? Начитавшемуся книжек юнцу из хорошей семьи? Чего стоило это нескладное: «Дык, эта… правду говорит» — это мужик сказал, молодой, чуть старше самого Краевича, высокий, долговязый и с по-телячьи честными глазами. Как его звали, Краевич так и не разузнал, но был благодарен ему за эту нелепую похвалу безмерно. Как же удивились вохры, а?..

В коридоре раздались шаги, в узкий глазок запертой двери скользнул луч света; после лязгнула железной цепью откидная крышка, и Краевич получил свою миску с едой. Ел он долго, бесконечно долго, а после уснул, забившись в угол.

Спал тяжело, тревожно, будто погружался в болото — обволакивающую, тянущую жижу, которая раз за разом возвращала его к безмерно растянутой немой и мучительной сцене: он, одетый в белоснежный парадный мундир гвардии капитана, чеканит шаг и видит перед собой одного лишь человека. Обрюзгшего, замотанного в ленты орденов, позорящего мешковато сидящий на нём мундир главнокомандующего. Краевич был от него в нескольких шагах, видел как от старости и разврата обвисли щёки Смирнова; его нижняя губа, вечно выпяченная, обнажала ряд фарфоровых зубов, даже нижние его веки отвисли и вывернулись, предъявляя отвратительную красную изнанку. Краевич знал, что взвод за ним, и шёл вперёд, против устава ускоряя шаг, его рука уже тянулась к кобуре, когда Смирнов наконец заметил капитана. Его глаза по-жабьи выпучились, блаженная улыбка слетела с лица, он зло что-то каркнул стоящему рядом министру и припустил прочь, через всю площадь. И в который раз Краевич замешкался, растерялся, не выстрелил, не нагнал. Тягучее болото сна засасывало его, заставляло опять и опять переживать тот миг, пока, наконец, Краевич не пережил подряд одну и ту же секунду сотни раз и очнулся, не выдержав пытки.

Из груди вырвался стон. Краевич поднялся — он хотел вскочить, как привык, но затёкшее тело не слушалось, в висках стучала кровь, а голова кружилась так, что удержаться на ногах было непросто. Он подышал на негнущиеся пальцы, пытаясь согреть, коснулся ими лица — лицо горело жаром. Краевич обхватил себя руками и осел на пол, прислонившись спиной к стене.