Евгений Габуния - По обе стороны Днестра

Толпа возбужденно загудела.

— Ты же не хуже меня знаешь, Сава, сколько хлеба эти мироеды, пившие нашу кровь, прятали от советской власти. В землю закапывали, пусть гниет, лишь бы не дать рабочим и крестьянам. Думали задушить голодной смертью. Вот у Мирона Чеботаря тридцать пудов откопали…

— Так он же кулак из кулаков, этот Мирон, — не отступал Сава, — а я в середняки записан. Все, что полагалось, сдал, ничего не прятал.

Председатель сельсовета еще сильнее нахмурил брови.

— Ты мне эту кулацкую агитацию не разводи. Стране нужен хлеб, нашему героическому рабочему классу, который, не щадя сил, выполняет пятилетку в четыре года. И точка. Наш колхоз, носящий славное имя Григория Ивановича Котовского, должен выполнить план хлебосдачи, хоть разбейся. И точка. Я понятно говорю?

Мунтяну устремил на Саву недобрый взгляд красных от бессонной ночи глаз. Сава выдержал этот взгляд и продолжал.

— Я бы, может, и сдал бы больше, да нету. Участок выделили бросовый, много ли с него возьмешь? Не то что некоторым, я о тех говорю, кто за Днестр подался. Работаю в колхозе не хуже других, это все знают. Разве это справедливо, люди добрые? Куда же вы, советская власть, раньше смотрели? Может сейчас, когда эти побросали дома и участки, мне дадут хороший участок?

— Ох и хитрый же ты мужик, Сава, как я посмотрю, — председатель скривил рот в усмешке. — Сразу свою выгоду ищешь.

— А что, он правильно говорит, — раздалось со всех сторон. — Участки выделяли абы как, без разбора, что лодырю, что работящему — все одно.

Председатель колхоза Костаке Гонца, стоявший позади Мунтяну на крыльце, вышел вперед, поднял руку, призывая к тишине.

— Спокойно, товарищи! В настоящий момент, когда…

Однако его перебил визгливый женский голос.

— Когда кооперация будет работать? — женщина средних лет в цветастом платке протискивалась сквозь толпу поближе к начальству. — Это что ж получается? Раньше, при царе, перекупщики-спекулянты нас обманывали, которые из Тирасполя да Одессы приезжали, и теперь, значит, то же самое? Никифор, заготовитель кооперативный, залил глазищи винищем, пьянствует, забыли, когда трезвым его видели. А перекупщики только этого и ждали. Сдается мне, перекупщики-спекулянты его нарочно спаивают.

— А об избе-читальне забыла, тетка Параскица? — послышался звонкий молодой женский голос. — Ты и о ней скажи, пусть все слышат.

— И скажу, почему не сказать, раз такой разговор пошел.

Однако, едва начав говорить, она остановилась на полуслове, повернула голову, приподняла платок, закрывавший ухо, прислушалась. Вслед за женщиной повернули головы и остальные: тетка Параскица славилась не только своим острым языком, но и тонким слухом. Слабый гул, который первой уловила Параскица, нарастал, и из-за поворота выскочил легковой автомобиль. Люди молча, с любопытством смотрели на подъезжающую к сельсовету черную машину. Автомобиль был редким, диковинным «гостем» в селе, и его появление считалось немалым событием. Из машины вышли трое мужчин городского вида. Мунтяну и Гонца сразу узнали в том, что повыше, секретаря обкома партии Слободенюка; его спутников, коренастых, в кожаных пальто и сапогах, они видели впервые. Секретарь обкома поздоровался и сказал, обращаясь ко всем:

— По какому поводу митингуете в такую рань?

Мунтяну хотел что-то сказать, но его опередила все та же тетка Параскица:

— Извиняюсь, не знаю, кто вы будете, но вижу — большой начальник, если на машине приехали, я и говорю: когда не придешь в избу-читальню замок с полпуда висит. А я, между прочим, грамотная, ликбез окончила, и дети в школу ходят, тоже грамоту знают получше меня. А где книжку взять, если замок? И опять же взять кооператив…

— О кооперативе ты уже говорила, тетка Параскица, — недовольно остановил ее председатель сельсовета.

— А мне вот интересно послушать, товарищ Мунтяну. Мы вас слушаем, продолжайте, не стесняйтесь, — секретарь обкома подбодрил замолкнувшую было женщину, и та выложила все, что думала о кооперативе, о своем колхозном бригадире, пьянице и сквернослове, и еще кое о чем.

— Кто еще желает слово сказать? — секретарь обкома поднялся на крыльцо. — Не стесняйтесь, товарищи колхозники, говорите все, что думаете. Не только мне, секретарю обкома, но и вашим руководителям, — он указал на стоящих рядом Мунтяну, Гонцу и Чобу, — будет полезно услышать.

— Я желаю! — раздался негромкий простуженный мужской голос.

— А вы сюда идите, поближе, пусть все видят и слышат, — позвал его секретарь.

На крыльцо взошел крестьянин в рваном полушубке. Он молчал, ища слова. Наконец произнес:

— Это что же получается, не могу никак в толк взять. Советская власть — самая справедливая власть, и потому все должно быть по справедливости. А у нас как получается? Вот, к примеру, возьмем меня. Пусть скажут, — он повернулся вполоборота к начальству, — случался ли день, когда бы я не вышел на работу? Или отказывался?

— Да что там… Знаем мы тебя, работящий мужик, безотказный, раздалось из толпы.

— А раз так, то почему я получил за свой безотказный труд столько же, сколько, к примеру, Карауш Панфил, а он, это всем известно, больше на своем приусадебном участке потел, чем на колхозном поле. Несправедливо, неправильно это. Прошу учетчика показать мою трудовую книжку, хочу своими глазами увидеть, что там записано, а у него, оказывается, и нет вовсе никаких книжек. Всем одинаковые трудодни записывает.

— Правильно говоришь, Танас, — послышались одобрительные возгласы. Нет порядка у нас в колхозе.

Заговорили все разом, перебивая друг друга, словно только и ожидали приезда городского начальства, чтобы высказать наболевшее. Секретарь обкома вслушивался в общий разговор, а когда люди выговорились, сказал:

— Во всем разберемся, товарищи колхозники, для этого и приехали. И в ваших колхозных делах, и в том, что произошло ночью на Днестре. А потом встретимся снова и поговорим. Теперь спокойно возвращайтесь по домам. Люди стали неохотно расходиться. — А у нас с вами, — секретарь обернулся к сельским руководителям, — разговор только начинается.

Мунтяну достал из кармана шинели ключ и отомкнул висячий замок на дверях сельсовета. В кабинете председателя было холодно, почти как на улице, и он, проклиная про себя ночного сторожа деда Гаврилу, поспешил в сарай за дровами. Промерзлые насквозь дрова разгорались медленно, и Мунтяну, чертыхнувшись, отвинтил крышку керосиновой лампы и плеснул керосина в печь. Пламя вспыхнуло, печь загудела, и в комнате сразу стало уютнее. Покончив с растопкой, он сел за свой накрытый зеленым, заляпанным чернильными пятнами сукном стол. Позади него на стене висел огромный портрет Котовского. Художник-самоучка изобразил прославленного героя в седле, на его любимом Орлике, с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Все расселись на добротных резных стульях, перекочевавших сюда из помещичьей усадьбы и резко контрастирующих с убогим убранством помещения.