Анна Литвиновы - Даже ведьмы умеют плакать

…Больше никаких неожиданностей ни во время следования Макеева в «Балчуг», ни на самих переговорах не произошло.

Лиза чувствовала себя юной и глупой. Состояние – как в школе перед сложной контрольной: одновременно страх, азарт и предвкушение.

Теперь, когда дело сделано и потенциальные жертвы колдуна предупреждены, Лиза смогла полностью отдаться эмоциям. Даже не просто эмоциям, а самой настоящей эйфории.

«Какой у меня, наверное, дурацкий вид», – посмеивалась над собой Лиза. Но ничего не могла с собой поделать.

Она мечтала, волновалась и фантазировала – но впервые в жизни не о себе, а о ком-то .

Очень странное чувство – когда то, что происходит с ним , волнует тебя куда больше, чем собственные дела и проблемы. «Интересно, а что Женя сейчас делает? Гуляет? Спит? Работает? О чем думает?»

Лиза даже смогла сосредоточиться и увидела картинку: вот он, художник. Стоит перед мольбертом, только смотрит совсем не на него, а в окно. И взгляд – бездумный, шальной, как у бесшабашных уличных котов, которым так завидует ее Пират… И, кажется, в его глазах написано: думает он о ней, Лизе… А вот что Женя рисует – она не поняла. Но, кажется, что-то очень нежное, свежее… Летний луг, например. Или рощу из стройных березок. Или цветы.

«Пусть у тебя все получится!» – пожелала Лиза Жене. И тут же, как последняя клушка, забеспокоилась: «Интересно, а он обедал? А то ведь я его уже знаю: увлечется и обо всем забывает. Ни еды, ни отдыха…»

Ну и ну. С каких это пор ее волнует, устал мужчина или нет?! Разве она когда-нибудь думала так, скажем, о Красавчике? Да совершенно ей плевать было, голодный тот или нет, и как он себя чувствует, и какое у него настроение…

А с Женей – просто какое-то наваждение. Лиза не сомневалась: заболит у него зуб – она тут же почувствует. И готова не просто разделить его боль – а даже взять ее на себя. Пусть лучше у нее что-то болит, она крепкая, вытерпит, – зато у Женечки все должно быть хорошо.

«Шизофренические у меня мысли. Нет, даже маниакальные. В общем, тихо шифером шурша, крыша едет не спеша… Значит, такое помрачение рассудка и называется любовью ?»

Лиза даже взяла для смеха бабушкину книжицу «В мире мудрых мыслей». Открыла раздел о любви. Похихикала над цитатами из Маркса и Луначарского. Мысленно возразила Торо: «Буйной любви надо страшиться так же, как ненависти». Зато со Львом Толстым согласилась: «Любить – значит жить жизнью того, кого любишь». Это как раз про нее.

Теперь, что бы ни делал, я думаю о Лизе.

С точки зрения творчества это оказалось даже полезным. Я снова взялся за натюрморт, начатый в Москве и не законченный: разномастные цветы, разложенные на кухонном столе. Раньше я представлял себе некую абстрактную женщину, принесшую эти букеты домой после дня рождения. Теперь я воображал себе, что это – Лиза. Она притащила их и любовно разложила на столе перед тем, как расставить по вазам. Оттого, что я думал о Лизе, краски на полотне сами собой становились какими-то особенно яркими.

Я работал в двусветной гостиной баденского особняка. Работа спорилась, и я даже не замечал течения времени. Это классно – когда настолько увлекаешься, что не замечаешь, как проходят часы.

Вдруг на улице возле особняка я заслышал шум мотора. Я подошел к окну: у крыльца парковался «Мерседес» моего мецената. Совсем некстати. Оторвет меня от работы. Жаль было тратить драгоценное светлое время на пустопорожнюю болтовню.

Из «Мерседеса» вылез мой спонсор собственной персоной: седой, благообразный. С пассажирского сиденья выпорхнула девица-красавица: особа модельной внешности лет двадцати. Он увидел меня в окне и приветственно махнул рукой. Девица тоже сделала ручкой. Я поплелся открывать дверь.

Прямо на крыльце меценат трижды смачно меня расцеловал.

– Вот, Марина, рад тебе представить: это наш юный гений, надежда русского изобразительного искусства – Евгений Боголюбов.

Девушка протянула мне узкую длинную руку:

– Очень приятно.

Модель была юная, прекрасная и, похоже, совершенно пустоголовая. Очевидно, ее роль (дневная) при моем меценате в том и заключалась, чтобы всем улыбаться и говорить «очень приятно».

Я пригласил их в дом. Шевченко, не раздеваясь, прошелся по своей собственной гостиной, поцокал языком перед моим неоконченным натюрмортом, сказал с украинским акцентом:

– Гарно, гарно! О, це дило!

Потом скомандовал своей спутнице:

– Маринка, давай возьми в багажнике продукты и шуруй на кухню. Сооруди нам там бутербродики, кофе, коньячку. А нам с художником потолковать трэба.

Бессловесная Марина послушно удалилась на кухню.

Шевченко сбросил плащ на кресло, плотоядно потер руки.

– Ох, я сейчас такое расскажу – закачаешься!.. Вообще-то тебя надо плясать заставить. Ну, да ладно, черт с тобой, ты ж у нас Суриков, а не Нуриев.

Он обнял меня за плечо и зашептал – от него попахивало коньяком и старостью:

– Знаешь, парень, что ты гений? Нет? Ну, так скоро узнаешь. О тебе все газеты писать будут. Ты знаменитый будешь, как гребаный Пикассо!

– А что случилось? – поинтересовался я, слегка отстраняясь от его запаха.

– Я твою картину продал! Ты понял?! Ту, где голая баба в винограднике.

– Очень приятно.

– А ты знаешь, за сколько я ее продал? За сто тысяч! Долларов!! Нет, ты понял? За сто тонн этих гребаных франклинов!

Я усмехнулся.

– Приятно, конечно.

Он возмутился:

– Приятно тебе?! И все?

– Ну, а чего мне особо радоваться? Картина-то уже была вашей. Значит, и навар ваш.

В свое время я продал Шевченко «бабу в винограднике» за тысячу долларов.

– Хороший у вас бизнес, – добавил я и вымученно улыбнулся. Улыбка вышла кривоватой. – Десять тысяч процентов прибыли.

– Да ты че, за хама меня держишь? – вдруг взвился мой меценат.

Я снова усмехнулся: ничего особо хамского в его поведении не было. Нормальная спекуляция – скупить задешево на корню, перепродать с оглушительным наваром… Весь российский бизнес на этом построен.

Но Шевченко, кажется, даже обиделся. И продолжил свою мысль:

– Ты че, не въезжаешь, что мне кидать тебя, натурально, невыгодно? Ты ведь и надуться можешь. Задепрессуешь. В творческий кризис войдешь. Картинки свои малевать перестанешь…

– Ближе к делу. – Я изо всех сил старался сохранять хладнокровие.

А мой спонсор продолжал разоряться:

– Не, конечно, я бы мог тебя кинуть – картина-то, конкретно, моя. Ты б и не узнал ничего! Но тогда зачем бы я к тебе приехал? Понты гонять, какой я крутой? Ты учти: я на тебе какие-то деньги, конечно, зарабатываю. Но это хобби мое – понимаешь, хобби! И, типа, благотворительность. Поэтому и тебе должно кой-чего обламываться. Короче, навар от продажи картины мы поделим. Двадцать процентов – моему агенту, который покупателя нашел, сорок – мне, за хлопоты и беспокойство. Ну, и тебе – сорок процентов. Итого получишь – сорок тонн баксов! Что, мало?!