Далия Трускиновская - Секунданты

– Микитин, что ли? – растерялся Валька. Это было некстати. Он надеялся, что к приезду мэтра приготовит и рисунки, и мелкую пластику, а вместо того занимался непонятно чем. – Да, это действительно очень важно. Тут судьба моих дизайнерских курсов решается.

– Какие, к лешему, дизайнерские курсы… – проворчал тесть. – Ты что, вовсе не понимаешь, что творится? Жрать скоро нечего будет, а ему – курсы!

– Талон на зимние сапоги вот дали, действителен три месяца, а на какие шиши выкупать? – спросила теща. – Лето на носу, а они мне зимние сапоги всучили! Илонке сандаликов хоть две пары нужно, я ей в сентябре покупала, думала, как раз к лету, а у нее ножка гляди как выросла! А на толкучке сандалики – полторы тысячи! Детские-то сандалики!

– Демократы хреновы! – ответил на это тесть.

Валька понимал, что все семейство вздрючено, а тут еще он, дармоед, встревает с глупостями. Поэтому он не стал спорить с тестем, а позволил дочке дать ему в руки фломастер.

– Вот зайка у нас сейчас получится, – забормотал Валька, одной рукой обнимая сидящую на колене девочку, а другой рисуя овал и примыкающий к нему кружок. – Вот зайкина головка, вот зайкины лапки, вот зайкин хвостик… А это что? А это зайкины ушки, а это зайкины глазки…

Илонка пыталась тоже ухватиться за фломастер. Потом Валька уговорил ее показать зайку маме, бабе и деду. А сам остался у края обеденного стола с дочкиным альбомом и машинально стал чертить странную геометрическую композицию, что посетила его недавно, похожую на классическое пространственное изображение ядра атома.

Он и вообще любил компоновать причудливые натюрморты из шаров, кубов, призм и конусов, прорастающих друг в друга, особо старательно растушевывая светотени и высветляя блики. А тут несколько шаров вписались в какой-то интересный каркас, и в этом был смысл.

Возясь с шарами, Валька вдруг отчетливо увидел в одном из них, поближе к центру, ту самую заячью морду, которую нарисовал дочке, и еще она была похожа на зайца из папье-маше, довольно неудачно оклеенного кроличьей шкуркой.

Странные узлы плело сегодня воображение. И вдруг никак не получилось вспомнить, чью рожу он нашлепывал гуашью подряд на десяти плакатах, вдохновляемый галдящими девчонками со сборки. Рожа была родная, заводская, даже популярная, но вот фамилия вылетела из головы, хоть тресни, и повторить эту карикатуру сейчас на бумаге он бы тоже не смог.

Заяц обернулся шаром, потом шар опять обернулся зайцем. Валька ругнулся про себя – что же эта разгаданная им тайна преследует его и не дает покоя? Широков признал его правоту – действительно, экспериментатор Чесс мог додуматься до возвращения Александра Пушкина в Михайловское, что сулило полный разгул фантазии. И что поэт в пьесе непременно погибал на дуэли, Широкову тоже понравилось. Ему-то понравилось, а вот Вальке – расхлебывай теперь чужую творческую галлюцинацию… Да еще принадлежащий ныне Изабо кавалерийский пистолет образца 1813 года, который намертво привязался, с одной стороны, к зайцу, а с другой – к снежной равнине, в которой из конца в конец протоптана тропинка. Длиннющая такая тропинка, куда длиннее тех, что положены сходящимся бойцам по дуэльному кодексу…

Убедившись, что на него уже не обращают внимания, Валька тихонько позвонил в мастерскую. Изабо назначила ему срочную встречу в фойе Дома работников искусств. Голос у нее был очень озабоченный.

Изабо толковала, что мэтр на месяц взял там номер, что удобнее его посетить в такой вольготной обстановке, чем в городской квартире, а Валька вдруг услышал снова тот сегодняшний ритм, но только образованный уже не шагом, а словом.

– Парам-пам-пам, парам-пам-пам, бей, барабан, парам-пам-пам, гуди, дурман!

Тьфу ты, да это же «Императорская гвардия», вспомнил Валька, она самая! «Печатай шаг, блести, звени, металл кирас, войска идут на истребление зараз! А кто зараза – император скажет нам! Бей, барабан, гуди, дурман, парам-пам-пам».

Песня зазвучала где-то внутри во всю свою мощь, но не высоким голосом Чесса, а страшноватым мужским металлическим хором… сегодняшним гулом? Сегодняшней уверенной в своей силе яростью?

И вдруг Валька понял одну вещь. Он навсегда разлюбил эту песню. Потому что перестал понимать себя прошлогоднего, влюбленного в походный ритм таких мужественных гитарных песен. Песня ополчилась на дурман, но она и сама до последнего времени была дурманом. Вальке стало стыдно, что он не понял этого с самого начала…

Машинально он повторил адрес Дома работников искусств, день и час встречи. Сказал, что приедет на взморье пораньше, заглянет в пищебумажный магазин насчет кисточек. Еще что-то сказал. И положил трубку.

До нужной станции Валька доехал электричкой, оттуда было еще минут десять ходу самой оживленной улицей поселка, а потом налево – и тропинкой через дюны к десятиэтажному зданию.

Возле местного кинотеатра Валька задержался – афиша, видите ли, показалась любопытной. Тут его и тронула за локоть Верочка. Она была с Широковым.

Оба имели довольный и благодушный вид – вид отдыхающих из добротного санатория, которые раз в день выгуливают себя по единственной приличной улице в поисках любых развлечений.

– А мы в кино собрались, – сказал Широков. – Специально приехали посмотреть «Большую прогулку».

– Ой, я так хотела, это ведь просто замечательная комедия, и ее так давно нигде не показывали, я весь день боялась, что билетов не будет, – добавила Верочка.

Знакомое ощущение неприятной лягушкиной лапкой коснулось Вальки. Точно так же было, когда нарядная Изабо собиралась куда-то в гости вместе с Карлсоном, а он смотрел на нее, слушал ее – и не узнавал. Эти двое тоже были, несомненно, Верочкой и Широковым. Точно так же, как Изабо в ярости и тоске хоронила своих уродцев, Широков отчаянно и безнадежно писал пьесу Чесса, Верочка продолжала его любить. И точно так же, как тогда Изабо, они перевоплотились в беззаботных, нарядных и банальных обитателей планеты. Этого Валька понять не мог.

– А ты тоже, что ли, в кино? – спросил Широков.

– Давай с нами! – предложила Верочка. – А перед сеансом зайдем, кофе попьем. Тут, за углом, очень уютный барчик открыли.

Валька смотрел, как она держится за локоть основательного Широкова, и – не понимал. Может, не она торопливо шептала и горестно качала головой, рассказывая ему про свою любовь к Чессу? И тогда, когда зазвала к себе, тоже была – не она?

Люди вокруг Вальки становились какие-то другие… двухмерные, как сказала о нем самом Изабо, что ли? Он поймал себя на мысли, что не может им этого простить. Эта их незамысловатость, сменившая прежние бурные страсти, раздражала и причиняла боль. Раньше Валька такого за собой не замечал. Да, мир изменился. Очевидно, эта тройка безумцев могла вот так, будто по заказу, отдыхать от своего напряжения и возвращаться к нему. Да, действительно, нельзя же все на пределе… Пусть отдыхают. Их счастье, что могут…