Юлиан Семенов - Политические хроники, 1921-1927

— Это вы к тому, чтоб я нашим сказал хорошо про вас, господин генерал?

— Война не торговля, принцип баш на баш тут не годится, — сухо заметил Молчанов.

— Я врать не буду. Я честно все скажу.

— О, это великая жертва — сказать честно про белого пса, наемника японского капитала, губителя русского народа, на костлявых руках которого кровь тысяч замученных женщин и детей. Надеюсь, вы заметили сходство между портретом, написанным у вас, и мной, так сказать, оригиналом?

— Художники — народ особый, — вон есть и такие, которые пишут про нас — «кровавые красные псы, опьянев от русской крови, истоптали матушку-Россию, осквернили могилы отцов и продали нашу страдалицу-родину еврейскому интернационалу».

— А что, разве это неправда? — не сдержавшись, воскликнул Молчанов.

— Да не совсем вроде бы я похож на портрет, написанный вами.

— Не я написал этот портрет, а история!

— В таком случае она его и закрасит, история-то…

Молчанов отошел к двери, распахнул ее и сказал:

— Полковник Кремнев! Отвезете парламентера к красным позициям на броне. О погоде говорите сколько угодно, про политику воздерживайтесь.

— До свидания, господин генерал, — сказал парламентер Уткин.

— Прощайте.

Когда парламентер вышел из кабинета и, сев в броневик, укатил, Молчанов взял послание Блюхера, внимательно прочитал его еще раз, походил по мягкому ковру, заложив руки за спину, а потом сунул два листка в камин и долго смотрел, как бумага скручивалась в черный жгут, корчась на красных угольях.

На КП адъютант подает стакан спирту только что вернувшемуся парламентеру Уткину.

Уткин выпивает залпом, нюхает рукав, стоит мгновение с раскрытым ртом, грызет сухарь, протянутый ему Блюхером, и только после этого с шумом выдыхает из себя ядреный медицинский запах и блаженно улыбается.

— Что он сказал? — спрашивает Блюхер.

Гржимальский стоит белый, натянутый как струна.

— А ничего толком не сказал, товарищ главком.

— Про срок его предупредил?

— В самом начале сказал: срок три часа.

— Сколько прошло? — спрашивает Блюхер Гржимальского.

— Три.

— Все, — говорит Блюхер. — Была бы честь предложена. Хватит. Где Постышев?

— У прямого провода, с Дальбюро говорит.

— Пожалуйста, пригласите его сюда.

— Есть.

— Командарм Серышев?

— Я.

— Товарищ Покус!

— Здесь.

— Яков Захарович, тебя назначаю командующим всеми войсками, которые начнут атаку Волочаевской сопки.

— Есть.

— Конев?

— Здесь.

— Хорошо. Петров-Тетерин?

— Я.

— Хорошо.

Входит Постышев.

— Начинаем, — говорит ему Блюхер.

— Отказал Молчанов?

— Да.

— Позвольте пойти на передовую? — спрашивает Гржимальский.

— Нет. Вы мне понадобитесь здесь.

Постышев одевается и идет следом за Покусом.

— Куда? — спрашивает Блюхер.

— В окопы.

— Я буду позже. Сигнал для начала, как обусловлено.

— Понятно. Счастливо, Василий Константинович.

— Счастливо, Павел Петрович.

Постышев и Покус уходят.

— Как с танками? — спрашивает Блюхер.

— Остался один, который может работать.

— Его бросить на поле сразу после начала наступления.

— Так у него ж пулемет заклинило.

— Ничего. Пусть прет без пулемета.

Входит адъютант.

— Товарищ главком, вас ждет главный редактор «Читинской правды» уже два часа, у него Чита на проводе, надо передовицу в номер.

— Извините, — говорит Блюхер командирам и выходит в соседнюю комнату.

Навстречу ему бросается маленький экзальтированный человечек в пенсне с нервическим румянцем.

— Главком! Я все понимаю! Мне нужно всего несколько слов.

— Несколько — могу. А что это вы суетитесь? Вы поспокойнее. Присаживайтесь, ручку в чернила обмакните и пишите: «Дальний Восток был, есть и будет русским Дальним Востоком».

Главный редактор пишет, брызгая чернилами.

— Еще вопрос.

— Пожалуйста.

— Я видел повсюду в войсках поразительный порядок. Я увидел армию, которой не было до вашего приезда на Дальний Восток. Сколько, верно, вам пришлось пострелять народа, чтобы добиться этого?

— Ни один боец не был расстрелян.

— Как?

— Так.

— Как же вам удалось навести порядок среди этого развала и разброда?

— У нашей партии есть целый ряд способов навести порядок и без репрессий. Вы сами-то кто по партийной принадлежности?

— Большевик.

— И давно?

— Порядочно.

— Странно. Вы когда-нибудь видели, как расстреливают людей?

— Нет.

— А по долгу службы вам никогда не приходилось подписывать ордер на расстрел человека?

— Нет.

— Тогда понятно. Еще вопросы есть?

— Есть.

— Сколько?

— Двенадцать.

— Прибавьте для счастливого числа еще один и задайте их мне после окончания сражения.

Блюхер возвращается в комнату к командирам, оглядывает их всех и медленно говорит:

— Я прошу вас сверить часы.

Постышев лежит в снегу, рядом с бойцами, на сорокаградусном морозе. Ревет пронзительный ветер — низкий, змеящийся по снегу.

— Спать ему не давайте, — говорит Павел Петрович старику, лежащему подле него, и показывает глазами на молодого бойца.

— Не слушается он меня.

— Может, больной?

— Вроде бы здоровый, жару в нем нет.

Постышев подползает к парню и тормошит его.

— Ты не спи, Илья Муромец, только не спи.

— А мне лето грезится, — отвечает парень.

— А мне, может, осень! — сердится Постышев. — Раскрой глаза!

— От снега их режет, небо черным кажется. А в лете мне речка видится — мелкая-мелкая, дно песчаное, — медленно говорит парень, — берега с осокой, плотвичка на пригретых местах хвостиками вывертывает.

— Вот сволочное дело, — говорит Постышев, — и поднять его нельзя, сразу подстрелят. Открой глаза, черт ласковый! Сейчас все в атаку станут, а ты будешь лежать окоченелый.

Дыбится, кряжится впереди Волочаевская сопка — неприметная с виду, опутанная рядами колючей проволоки, ощеренная пушками и пулеметами, поросшая частым лесом, загадочная и молчаливая пока.

Тишина стоит кругом — зимняя, мирная, густая. И когда с красного бронепоезда, который отвоевал железнодорожный путь, а сейчас, медленно похлестывая отработанными парами по снежному откосу, приближается к Волочаевке, свистя и кувыркаясь в воздухе, полетел на белые позиции первый снаряд, и когда он ахнул снежным фонтаном выше сосен, и когда каппелевцы ответили залпом из нескольких десятков орудий, а красные — всеми орудиями бронепоезда, тогда разорвалась тишина, исчезла, полетела клочьями.

Комиссар с «Жана Жореса» лежит в снегу рядом с бойцами.

— Вот я ему и говорю, — продолжает он свой рассказ в короткие промежутки между разрывами снарядов, — не видать тебе всемирного царства свободы, как своей задницы, потому как ты трус и гнида. Он, конечно, в амбицию. А бесспорно то, что амбиция, она с девицей хороша, а не с красным бойцом. «Это, — говорит, — тебе ее не видать, свободы, оттого что ты под пулю прешь, а я обожду и в царство пройду первым». На что я ему заключаю: «Дурак, он и в папахе дурак». Поднялся я в атаку, а он остался в окопе, а в тот окоп — снаряд.