Марина Ларина - Ты плакала в вечерней тишине, или Меркнут знаки Зодиака

— Я не расколюсь, — ответил Ян.

— Я не о том. По-хитрому надо.

— А как?

— Спустим вазу по частям. Расплавим ее. Она же, вроде, из серебра. А камень выколупаем.

— А потом?

— Потом серебро продадим ювелиру. Слиток ведь не проследишь. А камень… есть у меня на примете один человек.

— Что за человек?

— Да, один новый русский, я тебя с ним познакомлю, у него дом в Карловых Варах.

— Богатый?

— Я думаю, да…

— А ты его откуда знаешь?

— Да я ж к нему из «Эскорта» девочек провожаю на дом.

Приятель Яна Мурица, Иржи Седличек, работал по найму в пражском ночном клубе, принадлежавшем компании «Эскорт», которая поставляла девушек как для сопровождения клиента, так и для совместного с ним времяпровождения в ночное время суток. В 2007 году в Чехии был принят закон о легализации проституции, и этим ремеслом в тамошних краях теперь занимались на вполне законной основе.

— И что, он камень купит? — спросил Ян, имея в виду русского.

— Я думаю, что да, — ответил Ирка.

— А откуда ты знаешь?

— Деньги всегда дает сверх чаевых. Видно, что не жадный. Русские — не то, что немцы. От тех жмотов и положенного геллера не дождешься. Козлы. А русские ничего. Живут на широкую ногу, соря деньгами. Он по-моему… того… из криминальных кругов… только там, у себя в России… По-любому не заложит. Сам в случае чего и проверит, что и сколько стоит. У него ж есть, я думаю, выход на экспертов. Ну что, идет?

— Идет, — ответил Ян. — А когда ты меня с ним сведешь?

— Давай для начала камень отколем от вазы. А завтра я с этим парнем переговорю, и мы с тобой подъедем, куда скажет. Представлю как прабабушкино наследство. Типа дворянка она и в какой-нибудь Франции жила в эмиграции. Он и клюнет. А дальше все, как в жизни: типа ее муж что-то стащил сто лет назад, боимся, что в музей сдать заставят и денег не получим.

— Легенда — о’кей. Просто замечательно. Давай еще по одной. Можно? — и рука Яна потянулась к папиросной бумажке и пакетику с марихуаной, которые принадлежали его другу.

— Давай, — кивнул Ирка. И они оба зашуршали бумагой, сворачивая себе по новому косяку.

Два дня спустя им назначили встречу, но не дома у русского, а в одном из ночных баров в центре Праги.

За столиком в затемненном углу сидел широкоплечий здоровяк, поглядывая искоса на молодых людей. Он специально выбрал такое место, где его трудно было разглядеть.

— Вот. Это тот самый Ян, — представил Иржи своего друга, — о котором я вам говорил.

— Хорошо, показывай, — сдержанно ответил русский.

Ян аккуратно достал из кармана камень и положил на столик.

— Ясно. Сколько?

Ян пожал плечами.

— Тысячи три евро в кронах по курсу. Или… нет, четыре тысячи, — поправился он, когда сидевший рядом приятель толкнул его коленом.

— Хорошо, завтра в пять часов я вас жду возле Музея с камнем. Поедем ко мне.

— К вам? — попробовал было усомниться Ян.

— Тебя что-то не устраивает? — косо глянул на него русский.

— Нет, все о’кей, все о’кей, — подхватил разговор Иржи. — Мне тоже приходить?

— Да. Еще вопросы есть? — уточнил русский.

— Нет, нет, спасибо за то, что встретились с нами, — сказал Ирка.

— Тогда чего ждем? — небрежно заметил русский, бросив на приятелей пристальный взгляд.

— Да, — быстро поднялся и потянул за собой товарища Иржи. — Мы пойдем. До свидания.

— До свидания, — сказал, поднимаясь, Ян.

Русский им ничего не ответил.

На следующий день в пять часов дня, к площади возле пражского Музея, где как обычно собиралась уйма праздно шатающихся молодых людей, подкатил черный «крайслер» последней модели с чешскими номерами и затемненными стеклами и подобрал двух чешских юнцов. С тех пор больше никто из знакомых Яна и Иржи их не видел.

Через пару дней вездесущие туристы наткнулись в лесном массиве на два сожженных трупа. Тела были обезображены настолько, что узнать, кому они принадлежали, не представлялось никакой возможности.

Кажется, кто-то из философов, возможно Ницше, заметил, что если долго смотреть в темноту, она постепенно начинает проникать в тебя, занимая все больше и больше места. И тут главное — вовремя остановиться, чтобы она полностью тебя не поглотила. Вот такая странная мысль пришла журналистке Насте Прокофьевой в голову, когда она проснулась ночью.

В детстве она любила выдумывать различные истории с участием нескольких действующих лиц. И рассказывала их вслух, произнося поочередно реплики то за одного, то за другого героя. В четвертом классе ей вырезали аппендикс, и она побывала в другом мире. Там было неприятно. Сначала у нее в глазах потемнело, потом вспыхнул яркий свет, и она была облаком, плывущим по бесцветному небу, совершенно беззвучно…

Мама потом вспоминала, что Настю долго не могли разбудить, и они с папой по очереди сидели в палате, куда ее привезли после операции, не отходя от нее ни на шаг. Они боялись, что Настя умрет.

Самое странное, что все это — аппендицит, операцию — десятилетняя Настя видела наперед, проснувшись ночью в поту с болью в животе. Пока родители только решали, нужно ли везти ее в больницу, она уже знала, что из нее будут что-то вырезать. Тогда аппендикс чуть было не лопнул, еще бы чуть-чуть — и крышка, но все обошлось. С тех пор маленькая Настя долго еще всякий раз, оставаясь наедине сама с собой, щупала свой живот, сжимая его, как это делал доктор: болит, не болит. Насте очень не хотелось снова заболеть, чтобы случайно не умереть.

Открыв глаза в три часа ночи двадцатисемилетняя Настя снова вспомнила все эти странные ощущения и детские страхи. В детстве ей казалось, что все плохое в своей жизни она сможет предотвратить. С этой верой и продолжала жить. Да, философ прав: нужно остановиться, чтобы тьма не поглотила.

Перед тем, как Настя проснулась, ей снилось нечто очень странное. Она взяла блокнот, всегда лежавший на столике подле дивана, и записала коротенький рифмованный текст, в котором фигурировало слово «лазурит». Бросив взгляд на мобильник, она подписала под текстом: «11.09.2008, четверг, 3 ч 12 мин. Пришло во сне», положила блокнот и ручку и задумалась.

Можно умирать от болезни, от голода или от ран, полученных на войне, а можно — от бездуховности, которая, липкой заразой опутывая бытие, изнашивает жизнь. И каждый инфицированный ею уже не живет, а существует, тащится по жизни как заведенная механическая кукла, не отдающая себя отчета в том, что и, главное, для чего он делает. Вот в этакую-то куклу превратилась и она сама, когда в какой-то момент перестала различать, что такое хорошо, а что такое плохо.

Утром, настроив себя для решительных действий, Настасья пошла в редакцию своей газеты и швырнула на стол редактору последний репортаж с места криминальных событий вместе со сделанными ею же фотографиями. К ним прилагалось заявление об уходе.