Антон Леонтьев - Мертвые канарейки не поют

Методично. Беспощадно. Изобретательно.

Боль, вначале пронзившая тело Риты, отступила на второй план – то ли притупилась, то ли смесь афродизиака и обездвижившего ее средства оказала воздействие на восприятие.

Странно, но мысли у Риты работали четко и ясно, несмотря на туман, застилавший глаза. Как будто ее организм, утративший способность двигаться, компенсировал это всплеском бурной интеллектуальной деятельности.

Лев Георгиевич, завершивший первый раунд, вытащил что-то из сундука, пшыкнул себе в нос, а потом, навалившись на нее своим поджарым телом, снова вошел в Риту.

Девушка размышляла о том, оставят ли они ее в живых. Неужели после того, как все ее страдания завершатся – а любые, даже самые кошмарные, страдания рано или поздно завершаются, – Барковские убьют ее?

Что, если слова Гоши о том, что отец хранит в сундуке черепа своих жертв, вовсе не были циничной идиотской шуткой.

Ну что же, тогда ничего поделать нельзя – она скоро умрет.

Мысль о том, что ей предстоит расстаться с жизнью в самое ближайшее время, как ни странно, Риту не пугала.

По крайней мере, закончится пытка, которая, судя по довольному урчанию ее насильника, доставляла ему наслаждение.

После второго раунда и небольшой передышки последовал третий, самый длинный и самый ужасный. Стиснув зубы, Рита думала о том, что, если бы ее поставили перед выбором: немедленно умереть или продолжать испытывать то, что она испытывала, она бы выбрала смерть.

Впрочем, она не сомневалась, что скоро умрет. Потому что после всего, что Барковские причинили ей, они не могут оставить ее в живых, просто не могут.

Психопатом и садистом был не только Барковский-старший, который ритмично сопел над ней, но и его ретировавшийся еще до начала изнасилования сынок, кумир всех городских барышень.

И ведь как Гоша обвел ее вокруг пальца, нагнетая обстановку и – надо сказать, не так уж неправдоподобно – разыгрывая дешевую мелодраму! Завел ее в эту потайную комнату, служившую не убежищем, а казематом, в котором отец-психопат совершал свои злодеяния – в самом деле, обдурил недалекую девственницу.

Впрочем – и тут Рита не смогла сдержаться от непроизвольного смешка – после того, что сделал с ней Гошин отец, девственницей она уже не была.

– Ты что смеешься? – раздался голос ее насильника, вслед за чем последовал удар по лицу – несильный, однако чувствительный. – Или тебе нравится , Ритка-маргаритка? Тащишься от нашего классного секса? Я так и знал, что ты еще та шлюшка…

Не только психопат и садист, но еще и идиот! Насильник что, в самом деле предполагал, что ей, жертве, могло это нравиться? Что она тащилась от классного секса, являвшегося тройным беспощадным изнасилованием?

И как смел этот мерзавец, этот моральный урод и мерзкий преступник в лицо ей заявить, что она шлюшка?

Ну да, смел, потому что он насильник, а она жертва. И он может сделать с ней все, что угодно.

И не только может, но уже и делает.

Методично. Беспощадно. Изобретательно.

Наконец, Лев Георгиевич, пыхтя, слез с нее, а Рита вдруг ощутила резкую боль в прикованных наручниками к спинке кровати запястьях.

И ведь она далеко не первая и, если не положить конца деяниям отца-насильника и сынка-помощника насильника, отнюдь не последняя жертва Барковских, старшего и младшего.

Вероятно, действие наркотика, которым ее напичкали, постепенно проходило, и к ней возвращалась способность контролировать собственное тело – а вместе с этим и боль.

Потому что то, что она считала болью до этого, не было болью.

Подлинная боль была еще впереди.

– Почему я? – прошептала девушка, точнее, подумала – и вдруг поняла, что смогла произнести, хотя бы и очень тихо, эту фразу.

Барковский, резво повернувшись к ней, произнес:

– Ого, Ритка-маргаритка, голосок прорезался! Значит, скоро начнешь орать благим матом.

Шаря в сундуке, он заявил:

– Ну, собственно, почему бы не ты? Ведь судьба всех тех, кто уже побывал в этой кровати, тебя до сегодняшнего дня не занимала. Так отчего же кого-то должна интересовать твоя участь?

В самом деле, почему?

– Но отчего не… не Эльвира…

Она сама не знала, отчего назвала именно это имя. Хотя, конечно же, прекрасно знала – потому что Эльвира в ее представлении была распутной девицей.

А в действительности – глуповатой, смазливой особой, обожавшей экстравагантные наряды. И имевшей в друзьях сына психопата – правда, на свое счастье, получившей от него отставку.

А ведь на этом месте могла быть, нет, должна была быть Эльвира! А оказалась она, Рита-Маргарита…

Выходит, что она желала Эльвире оказаться на ее месте.

Так же размышлял, по всей видимости, и Барковский-старший, озадаченно проронивший:

– Ну ты даешь! Хотела бы с ней местами поменяться? И только потому, что она размалеванная шлюха, а ты «синий чулок»? А как же пресловутая женская солидарность?

Он явно издевался над ней.

– Ну, Эльвирка не в моем вкусе. Мне нужны такие, как ты: с виду неказистые, а внутри огонь и пламя. Да и к тому же Эльвирка нам для иного требуется. Но для чего, тебе знать вовсе не обязательно. Иначе нам придется тебя убить!

И он захохотал.

– Значит, вы меня убьете? – спросила девушка, заметив, что Барковский извлек из сундука упаковку со шприцем, а также ампулу.

– Ну, не надо делать из нас каких-то карикатурных маньяков! Я получил удовольствие, спасибо за это, Ритка-маргаритка, однако зачем тебя еще и убивать. В конце концов, за такое можно и до конца жизни сесть…

А за кучу изнасилований, Лев Георгиевич, стало быть, нет?

Рита видела, как Барковский сноровисто открыл ампулу и с противным свистом втянул через иглу в шприц ее содержимое.

– Не делайте мне никаких инъекций! – простонала девушка, вдруг ощущая резкую боль во всем теле.

В особенности внизу живота.

– Ну, Ритка-маргаритка, мы же не звери, – произнес, приближаясь к ней со шприцем в руке, Барковский. – Это же тебе во благо!

Ей во благо – и это говорит человек, только что изнасиловавший ее! Причем таким доброжелательным и буквально отеческим тоном говорит, как будто…

Как будто верит своим собственным словам!

А кто знает – может быть, и верит.

– Я не хочу… – простонала девушка, пытаясь оттолкнуть от себя склонившегося над ней со шприцем в руке адвоката, что у нее, конечно же, не вышло.

– Ну, Ритка-маргаритка, не дури. Если бы мы всегда делали только то, что хотим, что бы со всеми нами было?

И это говорит ей человек, только что давший волю своим скотским желаниям?

Видимо, она была до такой степени напряжена, что укол шприца пронзил ее тело резкой нестерпимой болью, гораздо более сильной, чем все, что ей довелось испытать в последние часы.