Сергей Костин - Пако Аррайя. В Париж на выходные

У тропинки на территории базы – сменим регистр – мы натыкаемся на свежую кучку, оставленную каким-то солдатиком, не добежавшим до туалета или просто любителем природы: «Сублимация духа!»

Некрасов числился советником и жил на территории посольства в Гаване, на 13-й улице. Он наезжал к нам примерно раз в две недели, после работы, чтобы убедиться, что всё в порядке и выпить с нами «мохито» или «Куба либре». Правда, сам Некрасов пил ром не разбавляя – он был единственным из моих знакомых, способным на такой подвиг. Всё остальное время мы проводили с Анхелем и Белиндой.

Это надо понимать буквально. Цель нашего совместного проживания состояла в том, чтобы через год-другой мы с Ритой – пардон, тогда уже Розой – стали неотличимы от кубинцев. Каждое утро к нам на три часа приезжал местный преподаватель испанского языка, переучивавший нас с кастильского на кубинский и разрешавший наши филологические недоумения и сомнения. А остальные тринадцать часов ежедневно были сплошными практическими занятиями. За эти два года я наговорился, наверное, больше, чем за всю остальную жизнь.

Метод был простой – мы всё делали вместе. Поскольку и я не мог проколоться, говоря, например, о стирке или приготовлении креветок под томатным соусом, мы каждый день проводили несколько часов с Белиндой. Она постоянно пела и смеялась – всё остальное, что она делала – вся тяжелая домашняя работа, – казалось только фоном. Уже через пару дней я понял, почему Анхель полюбил ее и был с нею счастлив. У Белинды было потрясающее, как у буддистских монахов, ощущение настоящего момента – здесь и сейчас, hic et nunc. Она была живая. И в поле ее обаяния ты переставал замечать, что у нее слишком длинный нос, большие уши, а попа в неполные тридцать уже была неоспоримым центром тяжести.

«Белинда такая красивая, – как-то вздохнула Рита. – Я бы хотела быть, как она!» Она посмотрела на меня, и мы расхохотались. Рита поняла, что подумал я, а я понимал, что имела в виду она.

Однажды – только однажды за два года – Белинда и Анхель поссорились, мы так и не узнали, из-за чего. Ссора длилась день и проходила следующим образом. Анхель взял кассету, оставил на ней буквально несколько сантиметров ленты и записал на обе стороны одну фразу: «А я говорю да!» Наш кассетник, который стоял в общей гостиной, автоматически менял направление воспроизведения, когда кассета подходила к концу, так что каждые пять секунд голос Анхеля возвещал: «А я говорю да!» Белинда выключать кассетник не стала – просто отнесла его из гостиной на их половину (нам всё равно было слышно). Ее контраргумент был оформлен следующим образом. Она взяла десяток листов бумаги, написала на них крупными буквами «А я говорю нет!» и развесила по всему дому.

К вечеру, когда супруги помирились, Рита припрятала один из листков, и мы даже привезли его в Америку. Рита выставляла его на видное место, когда мы были в ссоре. Только у нас он означал не продолжение спора, наоборот – это было сигналом к примирению.

Какое-то время мы каждый день играли с детьми – сначала как задание, потом – по необходимости, для удовольствия, как часть жизни вообще. Старший сын Анхеля и Белинды был молчуном, незаметным, даже имя его я сейчас вспомнить не могу. Когда мы приехали, ему было семь. Он полюбил Риту: подходил к ней и молча смотрел, что она делает. Но когда Рита наклонялась, чтобы приласкать его, он убегал и возвращался, только когда она снова уходила в свои дела или делала вид, что не замечает его. Верховодила детьми шестилетняя Хуанита – живая, неугомонная, постоянно выдумывающая новые проказы. По всему, что она говорила и делала, будь она соответствующего роста, все бы принимали ее за взрослую. Бывают такие дети – по моим наблюдениям, исключительно девочки. У младшего, Рамона, тоже был гвоздь в заднице. Он был драчливым и часто задирал старшего – вспомнил, его звали Лестер! Возрастной разрыв с нашими детьми в первый год был слишком велик для совместных игр – соседские дети, главным образом, следили, чтобы Кончита и Карлито не напоролись на скорпионов и не тащили себе в рот всякую дрянь.

А всё остальное время мы говорили со своими друзьями-соседями о семьях Анхеля и Белинды, об их друзьях и близких, о жизни на Кубе и событиях в мире. Говорили, говорили, говорили – ради этого все и затевалось.

Но для нас с Ритой жизнь с этим семейством означала не только погружение в языковую среду. И Анхель, и Белинда, и их дети были очень колоритными – глядя на них, мы всё время хохотали.

Простой пример из повседневной жизни. Белинда с Ритой стирают в нашей хозяйственной комнате. Рита берет таз и готовится выплеснуть воду в заднюю дверь, в кусты. Но там всё время пробегают играющие дети.

– Осторожно! – оборачивается Белинда. – Тут Карлито только что промелькнул.

– Карлито, ты где? – кричит Рита, застывая с готовой выплеснуться водой.

– Да, Карлито, выходи! – вмешивается Хуанита.

Карлито действительно появляется в дверном проеме, Рита выливает воду перед собой на пол, а мальчик обиженно смотрит на нас, умирающих со смеху.

В моей семье говорили в основном по-русски. Но поскольку родители Риты оба были испанцами, она освоилась очень быстро. Да и я через пару месяцев уже и сны видел на испанском. Под разными предлогами нас стали вывозить в Гавану – в магазины, на рынок, в гостиницу, в университет, в котором я якобы учился, и я даже иногда сидел там на лекциях. То есть ездили в основном мы с Ритой и Анхель, а Белинда занималась нашим общим выводком детей.

Однажды я даже съездил на сафру, рубку сахарного тростника. На нее в организованном порядке возили всех студентов, и не знать какого-нибудь специфического термина мачетерос я не мог. А закончилось мое образование трехмесячным заключением в тюрьме – я должен был освоить местные порядки и уголовный жаргон, а также завести себе знакомых, у которых этот факт могли проверить. Это был такой госэкзамен, который я сдал с честью. Мои сокамерники остались в уверенности, что я был сыном бывшего владельца ресторана в Ведадо, района Гаваны, который я облазил вдоль и поперек. Я считался студентом университета (настоящих студентов всех переместили в другой блок, чтобы меня никто не мог раскрыть), который писал антикастровские статьи и был осужден на пять лет.

…Однако сейчас, сидя в засаде в гостинице «Феникс», я вспоминал не это. Ко мне почему-то вернулся один из наших редких выездов в полном составе, со всеми пятью детьми. Это было уже к концу нашей жизни на Кубе, перед самым моим заключением в тюрьму Сантьяго.

В воскресенье Некрасов приехал за нами на «рафике», как обычно, сам за рулем, и повез в Старую Гавану. Тогда почти всё отпускалось по карточкам, и в городе было не так много кафе, где можно было посидеть за наличные. Одно из таких мест было в переулочках за собором, под аркадой большого здания, выходящего на знойную, без единого деревца, мощеную булыжником площадь. Детям взяли мороженого, мы впятером пили «Куба либре», ром с кокой и лимонным соком, и слушали музыкантов, которым аркада заменяла и микрофоны, и усилители, и динамики. Гитары, бонги, маракасы, деревянные палочки, отбивающие ритм. Молодой негр стучал по звонкой железяке, похожей на кусок выхлопной трубы. Другой, старый, с глубокими морщинами и соломенной шляпой на голове, сидел на небольшом деревянном чемодане и перебирал закрепленные на нем дребезжащие стальные пластинки. Название этого инструмента я тогда спросил и почему-то запомнил – марибула.