Ирина Мельникова - Бесы Черного Городища

Иван свесился в окно и весело прокричал:

— Неужто в гости. Карп Лукич?

Полиндеев вскинул голову и с испугом посмотрел на Вавилова, но, видимо, узнал, потому что развел руками и глухо ответил:

— Все пути господни! Коли бы не нужда…

— Что ж, поднимайтесь на второй этаж и сказывайте, что за нужда такая объявилась, — приказал Иван уже более строгим голосом и посмотрел на Алексея. — Будь ласков, встреть его на лестнице, а то дежурный докопается, куда да зачем…

Алексей кивнул и молча вышел, а Иван прошел за стол, аккуратно разложил бумаги, поправил пресс-папье, переставил чернильницу на ее исконное место, пригладил волосы и усы, натянул форменную фуражку и с самым важным видом стал ожидать появления неожиданного визитера.

При близком рассмотрении Карп Лукич Полиндеев был выше ростом и гораздо тучнее, чем казался из окна второго этажа. Он тяжело отдувался после подъема по лестнице. Его жесткие усы топорщились, а лицо выражало крайнюю степень испуга и растерянности. Ему было прилично за пятьдесят, но двойной подбородок, виски в густой проседи и обширная лысина делали его еще старше. Руки его неприкрыто тряслись, и поначалу спиртозаводчик даже не понял, что ему говорит Иван. И только после третьего приглашения он наконец осознал, что ему предлагают присесть на стул, придвинутый Алексеем с этой целью к столу, за которым важно восседал Вавилов.

— Нуте-с! — произнес строго Иван. — Какие скорбные дела привели вас в полицию, Карп Лукич? Рассказывайте! Сегодня я замещаю господина Тартищева, и мне решать, насколько ваш вопрос интересен для уголовного сыска.

Спиртозаводчик не ответил, лишь с обреченным видом посмотрел на Вавилова, затем перевел взгляд на Алексея и следом опять на Ивана.

— При Алексее Дмитриче можно говорить все, что угодно. Он старший агент сыскного отделения, один из лучших сыщиков, так что если ваше дело и впрямь очень серьезно, то скорее всего он будет им заниматься, — сказал Иван, словно не замечая весьма красноречивого взгляда «одного из лучших сыщиков».

Спиртозаводчик тяжело вздохнул, вытер вспотевший лоб платком и заговорил с явным надрывом в голосе и с безмерно тоскливым выражением в заплывших жиром глазках.

— Мы будем первой гильдии купцом, Карпом Лукичом Полиндеевым, — важно сообщил он, обращаясь теперь уже к Алексею, — владеем своим домом в Североеланске, бакалейной торговлей и винокуренным заводом в двенадцати верстах от города. — Он болезненно скривился и махнул рукой. — Впрочем, это не имеет теперь никакого значения. Перед вами, господа начальники, не человек, а живой пока труп.

— Труп? С чего бы это? — переглянулись в удивлении Алексей и Вавилов. Полиндеев походил на кого угодно, только не на человека, готового отдать богу душу.

— Очень даже просто, господа! — Губы купца затряслись, он прикрыл глаза скомканным платком и глухо произнес:

— Какой я живой человек, если завтра лютую смерть приму!

Иван тотчас подобрался, бросил быстрый взгляд на Алексея. Но тот был весь внимание и приказал визитеру:

— Говорите яснее! Вам кто-то угрожает, или вы запутались в делах и решили покончить счеты с жизнью?

— Что вы! Что вы! — Спиртозаводчик покрутил головой.

Его лицо от напряжения налилось кровью, и он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — В какой грех вы меня ввергаете! Я не самоубийца, дела у меня с каждым годом идут все лучше и лучше, семья тоже крепкая, супруга и две дочери.

Нет, здесь другое! Я вам все как на духу расскажу. За тем и шел. Одна на вас надежда, оградите меня от напасти. Не оставьте своей помощью! — Он вдруг сложил молитвенно руки, глаза и лицо его покраснели, и купец принялся рассказывать о том, что вынудило его обратиться в полицейское управление.

«И надо же было так случиться, чтобы Иван оказался в тот самый момент возле окна…» — думал Алексей, глядя на перепуганную физиономию купца и слушая его дрожащий от страха голос.

— Вчера-с я, как и кажный день, запер в девятом часу лавку, отпустил приказчиков, подсчитал выручку, приказал сторожу закрыть окна и двери изнутри и направился в контору. Там я переговорил с моим новым управляющим завода, он привез для торговли партию водки и красного вина. С ним я задержался до десяти часов вечера, затем оба спустились в трактир, выпили по чарке, поужинали. Потом я направился домой, а управляющий обратно на завод. Обычно он у нас ужинает, но вчера у него были срочные дела, поэтому мы разъехались. У нас собственный выезд, да и живем мы в двух кварталах от конторы, так что через четверть часа я уже сидел с моей супругой Катериной Савельевной в гостиной за самоваром и пил чай. Выпили мы с ней стаканчика по три, с вареньем, с пирогами, и мне что-то невмоготу стало. И понять не могу: почему? Вроде не болит ничего, а дурно, просто спасу нет! Катерина Савельевна женщина умная, четыре класса образования имеет, сразу заметила, что нам не до разговору, а до чаю тем более! «Карпуша, голубчик, — говорит, — дай подолью тебе свеженького». А я ей: «Нет, Катенька, что-то не пьется сегодня. Не по себе как-то: сердце ноет, и под ложечкой сосет». — «Это ты окрошки перекушал за обедом», — отвечает она. «Нет, окрошки я съел в плипорции. Не в ней дело. Душа У меня ноет, свербит прямо. Кабы беды не случилось». — «Типун тебе на язык, Карпуша!» — Супруга даже сплюнула, так рассердилась. А тут вдруг звонок на двери — звяк, звяк!

Мы с ней переглянулись. Господи, кого это несет в такую пору? Свои все дома, значит, чужие? А по ночам в гости только злые вести являются! Тут входит в столовую кухарка и подает письмо. «Откудова?» — спрашиваем. «Да какой-то малец занес, — отвечает, — сунул в руку и был таков». Чудно нам это показалось. По коммерции своей я часто письма получаю, но утром и по почте, а это — на ночь глядя, и без марки к тому же. Забилось у меня сердце, ищу очки — найти не могу, а они рядом на столе лежат. Катерина Савельевна говорит: «Давай, Карпуша, я распечатаю и прочту. Глаза у меня помоложе». И правда, ей еще и тридцати пяти нет. «Сделай одолжение, — говорю, — а то мне как-то боязно!» Катерина Савельевна раскрыла конверт, вытащила письмо, развернула да как закричит: «Господи-святы! С нами крестная сила!»

И листок отбросила, а сама побелела, слова сказать не может и только крестится, крестится… Я всполошился, сердце в груди трепещет, весь потом покрылся. «Что с тобой, душенька? — спрашиваю. — Отчего переполох?» А у самого руки трясутся, хотел воды испить и чуть стакан не разбил. «Смотри, Карпуша, — говорит мне Катерина Савельевна и пальцем в бумагу тычет. — Смотри, а то я со страху помру!» Я поглядел и тоже обмер. Свят! Свят! Свят! Страсти какие! На листочке слова написаны. А внизу-то, внизу… — Полиндеев побледнел, перекрестился и шепотом произнес: