Надежда Черкасова - Ловушка для стервы

«Вот оно, мое солнышко золотое! — скажет она ласково. — Вот оно, мое сокровище дорогое, вот она, моя красавица-принцесса, вот она, моя Милочка! Как же я по тебе, доча, соскучилась!»

Но когда беда случилась с отцом, Мила поняла, что бесполезно тужить о том, кого уже нет, так как можно реально лишиться и единственного оставшегося ей близкого человека — отца. Мила часами сидела рядом, пока тот лежал в беспамятстве. Ее уговаривали пойти поспать, но тщетно. Тогда на время, пока не придет в сознание отец, Милу определили в детский дом. Но в первую же ночь она сбежала и снова вернулась в больницу.

Главному врачу больницы, Николаеву Семену Ефимовичу, близкому другу отца, разрешили оформить временное опекунство. Теперь Мила постоянно находилась рядом с отцом, но с условием со стороны опекуна, что она будет и регулярно есть, и вовремя укладываться спать. Разумеется, Мила согласилась. Но все остальное время находилась возле отца, терпеливо ожидая, пока тот наконец откроет глаза. И не переставая, говорила с ним, уверенная в том, что он ее слышит:

«Папочка, миленький, ведь ты меня не бросишь, правда? Ведь ты же знаешь, как сильно я тебя люблю! Я буду самой умной, самой послушной. Ты никогда во мне не разочаруешься. Я буду тебе самой надежной опорой в жизни. И когда ты состаришься, я тебя буду кормить, ухаживать за тобой. Правда-правда, я очень сильная и смелая! Я боюсь только одного — что ты умрешь. Папочка, миленький, ты только не делай этого, хорошо?»

Детский ум Милы отказывался верить в то, что и отца она тоже может потерять. Поэтому, положив головку на подушку рядом с недвижной головой отца, она все говорила, говорила ему тихонько на ухо:

«Папочка, миленький, мы с тобой уедем далеко-далеко. Туда, где никто не умирает, где все счастливы и никто никогда не болеет. Там огромное море, высокие пальмы, большой красивый пароход и белый дом на берегу, — описывала она понравившуюся ей когда-то журнальную картинку. — Мы сядем с тобой на этот большой пароход и поплывем по морю-океану далеко-далеко. Туда, где всегда светит солнышко, где всегда тепло, где поют птички и где много-много красивых желтых роз. Вот там мы и будем с тобой жить. Нам будет хорошо вместе. Тихо, спокойно. И только море будет шуметь и пениться. Правда, папочка?» — говорила она ему на ухо, гладила по голове и засыпала.

Тогда Николаев поднимал ее на руки и бережно укладывал на соседнюю кровать.

А на следующий день Мила снова устраивалась возле отца и шептала ему в ухо:

«Папочка, я подслушала, как врачи говорили, что ты, даже если откроешь глазки, то ходить еще долго не сможешь. Ты не беспокойся, я буду тебя на коляске катать. Знаешь, такие специальные коляски для взрослых. Я видела. Ты не думай, я очень сильная. Я теперь каждый день в скакалку прыгаю и маленькие гири поднимаю. Ну, помнишь, мама их поднимала, чтобы у нее руки были сильные и красивые. А еще я бегаю каждое утро. И учиться стану лучше всех, и ты будешь мною гордиться. Папочка, а помнишь, как ты мамочку любил? А ведь я тоже Мила Миланская, как и она. Мамочка рассказывала, что это ты захотел, чтобы меня тоже назвали Милой. Ведь это ты меня так назвал, поэтому теперь ты меня не бросишь, правда? Я так сильно люблю тебя! Даже больше, чем мамочку! Потому что ты — живой. Папочка, миленький, ведь ты откроешь глазки, да?»

Отец, видимо, и в самом деле слышал, что она с ним разговаривала, иначе бы не выжил. Когда он наконец открыл глаза, Мила сидела рядом.

Осознав вдруг, что отец на нее смотрит, Мила впервые за все время, что он был в беспамятстве, заплакала. Если она не позволяла себе рыдать от свалившегося на нее горя, то сдержать слезы радости оказалось ей не под силу. Мила плакала и чувствовала, как тяжесть в груди куда-то уходит бесследно и вот наконец совсем исчезает, вселяя в детскую душу надежду на то, что теперь все у них с отцом будет замечательно.

«Пообещай, что ты никогда меня не бросишь», — попросила она отца.

Тот в подтверждение обещания только на мгновение закрыл глаза и слегка пошевелил головой. На большее в тот момент он не был способен. И Мила отца поняла. Он не только выжил, но и быстро пошел на поправку. Мила исполнила свои обещания: прекрасно училась, причем стала лучшей в классе, занималась спортом, участвовала в соревнованиях и неизменно побеждала. Везде и во всем старалась быть первой.

Своим детским, но пытливым умом она понимала, что врачи не станут с ней откровенничать по поводу состояния здоровья отца, поэтому, по возможности, старалась подслушать, подсмотреть. Состоялся очередной консилиум врачей, на который она напросилась пойти с отцом. И когда врачи вышли на улицу покурить, Мила спряталась за углом, незамеченная, и, затаив дыхание, ловила каждое их слово.

Врачи говорили на каком-то своем, только им одним понятном языке, горестно вздыхая и пожимая плечами. Но из обрывков разговора, когда они все-таки переходили с медицинских терминов на человеческий язык, ей удалось сложить отдельные слова и фразы в единое целое и понять самое главное: врачи твердо уверены в том, что суицид может повториться. И это от отца уже могло не зависеть, так как на его неустойчивую после смерти жены психику могло повлиять любое незначительное событие, пусть даже косвенно связанное с погибшей.

Милу настолько испугал вердикт врачей, что по приходе домой у нее началась истерика. Она набросилась на отца с кулаками, била его по груди и дико кричала. При этом слезы ручьями текли по щекам. Мила ничего не видела вокруг. Ей казалось, что она умирает от охватившего ее страха.

«Ты плохой! Ты злой! — билась она в истерике. — Я ненавижу тебя! Ты хочешь бросить меня, я знаю! Так врачи сказали. Ты думаешь только о том, чтобы тебе поскорее на том свете с ней встретиться. Ты не любишь меня! Ты любишь только ее. И всегда любил только ее! А я для тебя не существую. Я ненавижу ее! Я ненавижу тебя! Я вас обоих ненавижу! Ну давай, иди к ней! Тебе же наплевать, что будет со мной! Даже если я умру, ты не заметишь. Ведь ты каждую минуту думаешь только о ней. Я ненавижу тебя!»

Стресс был настолько сильным, что пришлось вызывать «Скорую». Милу немедленно доставили в психиатрическую клинику, так как она находилась в совершенно невменяемом состоянии. Теперь ухода требовала она.

Если прежде у отца и появлялись какие-то неосознанные намерения расстаться с жизнью, отныне он о них даже не вспоминал. Более того, вдруг осознал, что всегда хотел жить, тем более есть для кого. Дочь и на этот раз спасла отца от гибели, заставив его думать не о горе, а о радости и жизни — о ней, любимой, которая нуждалась в его помощи, в его внимании, а главное — в его любви. Но какой ценой!

А может, другая цена и не спасла бы его от неминуемой смерти? Точно так же, как он раньше жил только ради жены, так сейчас смыслом его жизни стала дочь, единственный родной человечек на всем белом свете.