Павел Астахов - ДНК гения [litres]

– Вот ужас-то, ты и вся целая, одним куском, многовато места занимаешь, – ворчит Сашка, но видно, что она довольна.

У нас получается что-то вроде девичника для своих, родных. Уютные такие посиделки с хиханьками и сплетнями.

– Игорь, по-моему, сначала чуть не расплакался от огорчения, что Андрей не сын Гуреева, – продолжает Натка. – А потом все-таки расплакался от радости, что Андрей его сын. А журналисты явно ждали, что теперь Христофоровы уйдут, поджав хвосты, а они такие – фиг вам! И снова сели!

Натка показывает, как Христофоровы сели, сгибая колени и горделиво оглядываясь вокруг.

– И Андрей такой громко: «А давайте продолжим? Мы тоже хотим узнать, кому достанутся деньги не моего отца!»

– Серьезно, мам? Он так и сказал? – Сашка смеется и дергает меня за рукав. – Нет, а ты-то что? Почему у тебя в суде какой-то несостоявшийся наследник командовал, продолжать или не продолжать?

– А она растрогалась, – сдает меня с потрохами сестрица. – Нет, все-то видели – сидит Елена Владимировна такая суровая, бровки в ниточку, но я же знаю, когда она так морщит нос – когда пытается не разнюниться!

– Это действительно было очень трогательно, – оправдываюсь я.

– Ладно, а дальше что было? – торопит рассказчицу Сашка.

– А дальше выступила мадам из фонда…

– Француженка?

– Нет, наша, русская, но элегантная – жуть! – Натка задирает нос и проводит руками по бокам, вытягивая себя в струночку. – Такая тонкая, звонкая… И хи-итрая! Представь, она заранее подготовилась и до последнего ждала, чтобы представить выписку из медицинской карты Гуреева. А это была такая бомба!

– Какая? – Сашка устала от пантомимы, ей хочется уже все узнать и перейти к вареникам, поэтому вопрос она адресует мне.

– В возрасте девятнадцати Роберт Гуреев тяжело переболел скарлатиной. Для взрослых мужчин она весьма опасна, потому что нередко приводит к бесплодию, – осторожно объясняю я.

– То есть он вообще не мог иметь детей?! – изумляется Сашка.

– Ага, прикинь? – опять встревает Натка. – Мадам из фонда даже личного доктора Гуреева привела, прелестный такой дедулька, похож на профессора Преображенского. И он подтвердил, что – да, после девятнацати лет его пациент месье Гуреев уже не мог стать чьим-нибудь отцом!

– А какого ж тогда они это шоу устроили? – Сашка критикует действия французских адвокатов, объявивших поиск наследников.

– Во-первых, Гуреев мог успеть обзавестись ребенком и до девятнадцати, – отвечаю я.

– О, ты допускаешь такую возможность? – Дочь меня провоцирует. – А кто мне говорил – никакого секса, пока не получишь университетский диплом?

– Ты с ума сошла?! – шепчет мне Натка.

– Так, не путайте судью! – Атакованная с двух сторон, я повышаю голос. – Сейчас мы говорим о Гурееве и только о нем! Он был артистом, вел весьма… м-м-м… свободный образ жизни и теоретически мог стать отцом еще до своей скарлатины, это во-первых. А во-вторых, адвокаты просто обязаны были объявить поиск наследников, это такая норма, понимаете?

– Мы понимаем, что в итоге все досталось фонду. – Натка продолжает сокрушаться о чужих больших деньгах как о собственных.

– И это правильно, – киваю я.

– Ну да, потому что судья Кузнецова так решила!

– И потому, что так хотел сам Гуреев, – напоминаю я.

Месье Ришар ознакомил суд с еще одной записью из дневника Роберта Гуреева…

Так случилось, что у меня нет детей – перенесенная в юности болезнь лишила меня возможности стать отцом. Признаюсь честно, я никогда от этого не страдал и сейчас думаю, что судьба поступила мудро, не дав мне выбора. Я не стал бы хорошим отцом – или не состоялся бы как великий артист. Второе для меня неизмеримо важнее…

Однако жизнь коротка, и если искусство вечно, то те, кто служит ему, так же смертны, как другие люди. Все чаще я думаю о том, что оставлю потомкам. Не детям и внукам, не кровным родичам, а всей мировой культуре…

Звучит, конечно, пафосно.

Что ж, я скажу проще: что останется после меня?

Банковские счета, дома, квартиры и другое имущество, коллекции, которые я собирал, – все это имеет цену, и немалую, и все это не то, не то… По сути, это просто разные воплощения денег, которых у меня все же меньше, чем у какого-нибудь нувориша, торгующего нефтью. Если все измерять деньгами, то я оставлю миру меньше, чем любой богач из списка «Форбса».

Это обидно. Несправедливо, неправильно!

Но чем я лучше тех богачей? Мое творчество – мимолетность. Все то прекрасное, что я создаю, пока жив, исчезнет вместе со мной. Зафиксировать и удержать это невозможно, каковы бы ни были технические возможности записи видео и звука. Танцы на пленке – засушенные цветы в гербарии, мертвые бабочки на булавках: лишь тень былой прелести.

Так что же? Я, Роберт Гуреев, умру, моя слава потускнеет подобно старому серебру, и спустя какие-то десятки лет, когда уйдут и те, кто мне рукоплескал, сотрется сама память о том, кем я был и что делал?

Да. Так и будет.

И пусть. Мне досталось так много прижизненной славы, что на посмертную я уже не претендую. Однако надеюсь, что и после смерти смогу сделать вклад в искусство.

Вы, кто после моего ухода увидит эти строки, считайте их моей последней волей: пусть все, чем я располагаю, будет употреблено на пользу новых талантов. Ищите их! Растите, поддерживайте, помогайте встать на крыло и лететь, лететь… «Как пух от уст Эола»…

«Балетная школа имени Роберта Гуреева» – по-моему, это звучит достаточно просто и с достоинством.

Именно то, что нужно.

Говоров позвонил на следующий день.

– Привет! – весело сказал он. – Ну что, тебя можно поздравить?

– С чем? – не поняла я.

В Москве бушевала гроза – эпичная, прямо-таки булгаковская, и поздравить меня можно было разве что с отпавшей необходимостью мыть машину: можно было не сомневаться, что ливень вылижет ее дочиста.

К сожалению, эту скромную радость полностью гасила горечь потерь: во-первых, мои новые текстильные туфли не выдержали забега по лужам и безобразно раскисли, во-вторых, под дождь попало свежевыстиранное белье на балконе.

В тот момент, когда раздался телефонный звонок, я как раз раздумывала, бежать ли мне спускать эти обвисшие промокшие флаги или так и оставить их на веревках?

– Очередное громкое дело закончено, ты снова можешь жить спокойно, – сказал Никита.

Там, откуда он мне звонил, никакой грозы не было. Там гулко бухал волейбольный мяч, шуршал песок, размеренно шумели волны, и счастливые дети визжали, как триста тридцать три поросенка.

– Хорошо тебе говорить, – завистливо заметила я. – Ты там на теплом море… А у нас тут просто потоп, потому что гроза…