Ян Валетов - Остаться в живых. Прицельная дальность

— Почему?

— Кофе еще будешь? — Алекс потер затылок и пояснил: — Давление, наверное, падает, голову жмет. Или поднимается, сам черт ногу сломит!

— Почему я — находка?

— Зачем тебе это знать? — печально сказал Алекс. — Это как раз то, что тебе знать совсем даже излишне. Просто ты нам подходишь.

— Я не хочу никого убивать!

— Да остынь, — он поморщился, но не брезгливо, а явно утомившись от бессмысленного разговора, — никого тебе убивать не придется.

— Не понял, — Савенко ошеломленно посмотрел на невозмутимого собеседника. — А что мне надо будет сделать? Ты что, меня разыгрывал?

— Ну, почему же? Конечно — нет! 28 июня ты должен будешь выстрелить в одного человека. Но не убить. Ранить. В плечо. И никак не иначе.

— Ага. И сейчас ты скажешь, что этот человек — Президент Украины!

— Слушай, ты кофе будешь? А то голова болит, сил нет!

— Ты мне зубы не заговаривай!

— Ох, — сказал Алекс и опять почесал кончик носа. — Настырность — второе счастье! Президента ему подавай! Ну ты и размечтался. Много чести будет! Бери ниже. Твоя мишень — всего лишь госпожа премьер-министр.

Время тянулось, как жевательная резинка, прилипшая к подошве. Савенко скосил глаза на светящийся в полутьме циферблат часов. Часовая и минутная стрелки стояли, словно приклеенные, и если бы не бег секундной, то часы впору было подносить к уху.

Но секундная стрелка говорила о том, что сложный электронный механизм работает, и через несколько часов Сергей отожмет плечом распиленную доску и выползет наружу, прихватив с собой кейс с «винторезом». Разомнет усталые члены, снимет этот траханый памперс, от которого яйца уже сварились всмятку, и начнет готовить «гнездо» — вот там, где подпорная балка встречается со стропилом. Проушины, намеренно состаренные, ржавые, заранее вкручены в просмоленную древесину — ровно четыре штуки. На них закрепятся растяжки. Доски, в размер, уложены слева. Их надо поставить на поперечины. Потом стопорное кольцо с подвижным блоком — через него свободные концы растяжек. На тренировках на сборку конструкции уходило три с половиной минуты. Тут не тренировочный комплекс — пусть уйдет пять. Останется еще целая куча времени.

Оружие, лежащее рядом с ним в специальном пенале, замаскированном под обычный кейс, было самым совершенным из тех, которые Савенко когда-нибудь держал в руках. За последние две недели он сделал из подобного ружья более тысячи выстрелов с разных дистанций и пристрелял еще одно — то, которое сейчас ждало своего часа.

Всего две недели, а кажется, прошла целая вечность.

По мере того, как солнце совершало свой путь, склоняясь к западу, на чердаке становилось все жарче. Раскалялась крыша, крытая крашеным кровельным железом, ошалевшие от зноя голуби прятались за трубами и в дождевых желобах и оттуда урчали, как работающий старый холодильник. Воздух над городом дрожал, очертания зданий теряли четкость. Купола церквей сливались с расплавленным небом, и Киев начинал походить на пустынный мираж — такой же зыбкий, призрачный и нереальный.

Сейчас Савенко, конечно, видеть этого не мог. Представлял — это да. Он вообще после страшной ностальгии по Москве, внезапно полюбил стремительно меняющийся Киев бурной любовью изгнанника. И это не было изменой величавой Белокаменной. Есть категория людей, не способных быть космополитами, — Сергей относился именно к таким. Москва изгнала его, он едва не умер на ее грязных тротуарах. Там он потерял все, что у него было, осталось только острое чувство одиночества, приправленное непроходящей обидой на вселенскую несправедливость случившегося. Он был брошен на произвол судьбы. И любовь к матери городов русских мгновенно излечила его от безответного чувства к бывшей столице некогда великой страны.

Правда, порою во снах он видел Воробьевы горы, ночной проспект Мира и грязно-белые стены Ново-Девичьего монастыря. Видел Патриаршьи, на которых возле пруда, весь в зелени, стоял старинный флигель, служивший ему офисом. Вспоминались улочки Старого Арбата, причудливо сбегающиеся перед тем, как впасть в асфальтовую реку Арбата Нового. Но чаще всего, не слишком часто, чтобы стать навязчивым кошмаром (все-таки он умел забывать), но значительно чаще, чем хотелось бы, он видел во сне ту развязку на Кутузовском. А на ней — горящий, как сноп сухого сена, автомобиль, зловещий антрацитовый блеск лака на корпусе джипа, мазки собственной крови на свежевыпавшем снегу, и снова и снова слышал вкрадчивый голос, выпевающий «Rain drops is falling on my head».

Живя здесь, в этом городе, сочетавшем изощренную склонность к византийской роскоши с совершенно бесхитростной южной жизнерадостностью, он нашел не только забвение — он нашел настоящую любовь, вторую жизнь, и был благодарен Киеву за это.

Сегодня все заканчивалось.

Савенко не был наивным человеком. Того, что было, уже не будет никогда. Никогда. При любом исходе. Останется ли он жить или умрет сегодня — Рубикон уже перейден. Судьба не пощадила его и во второй раз, безошибочно достав черный шар из своего мошеннического барабана. Что толку менять личины, когда кто-то уже отчеркнул ногтем посвященный тебе абзац в книге Судеб? Но это не значит, что игра сыграна до конца. Он не сдался в первый раз, хотя похоронный оркестр уже вовсю разогревал инструменты. И не собирался сдаваться в этот — он не рождественский гусь, украшенный яблоками и цукатами, чтобы тихо лежать на тарелке. Он уже доказывал это в прошлом и докажет в ближайшем будущем. Он просто не может быть другим, когда рядом есть его жена — Оксана.

Лежа в полумраке схрона, он попробовал коснуться своей левой щеки, но ничего не вышло. Ему казалось, что щека горит, но он знал, что это только воспоминание, которому уже две недели.

По этой щеке Оксана хлестнула его со всей силы в тот день, когда он примчался на Владимирскую, в их контору. Сразу после разговора с Алексом.

Тогда он рассказал ей всё.

Несколько секунд жена молчала, словно оглушенная его словами, а потом он скорее услышал, чем почувствовал на лице пощечину.

Сергей молчал. Говорить, собственно, было уже нечего. Во рту после удара ощущался явственный привкус крови.

— Скажи мне, чего ты боялся? Ну, объясни мне, дуре, на что это могло повлиять?

— Я был в розыске, Ксюша, — выдавил из себя Савенко. — Я был испуган. И я не врал. Я не говорил всей правды.

— Ты врал, — убежденно сказала она и всхлипнула. — Ты, мой муж, врал мне!

Даже сейчас, в шоке от его рассказа, заплаканная, растрепанная, она была так хороша, что при взгляде на нее у Сергея замирало сердце.

— Я боялся тебя потерять.

Она опустилась в гостевое кресло и заплакала, уткнув лицо в собственные колени.