Евгения Михайлова - Имитация страсти [litres]

Я купила по дороге яркие чудесные книжки – раскладушки со сказочными городами, зверями, дворцами, избушками. И всем этим можно управлять. Даже часы в игрушечной комнате у камина, который горел почти настоящим огнем, можно было поставить на нужное время.

Отныне то, что я им буду покупать, – это мои подарки, и только. Пусть их мамаша-жлобиха запихнет себе в ягодицы на пару долларов больше. А уж как я желаю хозяину глубокого, беззаботного алкогольного забытья – это даже словами не опишешь. Сама бы подавала ведрами и «спасибо» говорила.

Мы играли, занимались, питались, купались в бассейне. Там, у воды, со мной случилось такое…

Коля еще барахтался, а малыша я вынесла, закутала в большое полотенце. Он привалился блаженно ко мне, и я его немного побаюкала. Он повернул головку, посмотрел мне в лицо распахнутыми, изумленными глазищами, просто окатил темной горячей волной, а потом взял мою руку и легонько лизнул теплым, розовым язычком. Как благодарный, счастливый, преданный щенок.

Сердце мое загорелось и взорвалось. Не могу пока об этом говорить, но я сознательно, решительно и окончательно закрыла для себя тему детей. Тему именно этой невыносимой, ни с чем не сравнимой нежности. Вот тут-то мне бы и подумать о бегстве всерьез. Пока я в этом доме одна. Пока не приросла к этим беспомощным цветочкам, которых можно смести с земли ладонью, растоптать ногой. Но было уже поздно. На моей руке след такого поцелуя, который я всем своим протестом не смогу смыть с сердца, который может приковать меня кандалами к этому маленькому тельцу.

Я отвела детей в их комнату, уложила.

Была в такой страшной растерянности, что лишь через пару часов вспомнила, что все забыла у бассейна. Так и оставила в беспорядке игрушки, матрасики, мокрые плавки и полотенца.

Не дай бог, приплетется туда Александр, скандала не избежать. Будет орать, дети услышат в открытые окна.

Я пришла к бассейну уже в сумерках. Издалека почувствовала густой и сладкий запах марихуаны. В шезлонге лежал Григорий, а по обе стороны от него лежали риджбеки. Меня остановил их тихий, но не оставляющий сомнения рык. Это красивые собаки, нет им цены у добрых людей. Риджбеки могут быть ласковыми и добродушными. Но в руках бандита – это грозное оружие.

– Фу, лежать, – скомандовал им Григорий. Он курил трубку, набитую травой, рядом стояли пустые и полные бутылки с алкоголем. – Подходи, не бойся. Пора нам познакомиться. Я – Гриша, а ты, слышал, Ксюша. Не хочешь выпить на брудершафт?

– Нет, – ответила я. – Мы с тобой и так вроде уже на «ты». Я в доме няня. Мне с марихуаной и выпивкой тут не задержаться. Да и не люблю я все это.

– Да ладно. Хоть посиди рядом. Я тебя даже не рассмотрел еще ни разу. Ты вроде ничего. Расскажи о себе.

Я села на шезлонг, который стоял на относительно безопасном расстоянии от Гриши и его псов, и постаралась говорить без дрожи в голосе. Боялась я его больше, чем собак.

– Да, собственно, нечего и рассказывать. Просто приехали с мужем из России. Погреться, немного заработать. Там у нас кое-что случилось.

– Долг за квартиру? – нетрезво заржал Григорий. – Или от ипотеки сбежали?

– Типа того, – сухо ответила я. – Слушай, возьми собак на поводки. Мне нужно здесь детские вещи забрать, а то хозяйка рассердится. И надо бежать: дети проснутся, захотят пить.

Он лениво, растягивая удовольствие от моего страха, поднялся, прицепил поводки к ошейникам и уставился на меня.

– Я издалека думал, что ты ничего. А теперь рассмотрел: да ты красотка. Люблю таких. Локоны до плеч, глаза, как каштаны, а губы, как у Мэрилин Монро. У хозяина висит портрет. Уж не знаю, что он на него делает. Слушай, я живу вон в той рощице. Не зайдешь в гости?

– Спасибо, но точно – нет. Мне не нужны неприятности.

– Так ночью все спят. Какие неприятности. Мы могли бы договориться и по деньгам.

– Я не проститутка, Гриша, если ты не понял. Какие у тебя проблемы? Поищи в Инете, позвони, девушка к тебе приедет. Или несколько. И как Монро, и как Лиз Тейлор, и как Кидман с Пенелопой. Для русских в Америке – все Голливуд. Я – точно нет. Забудь.

– Это ты зря. Я чаще всего делаю предложения, от которых не отказываются. Когда мне идут навстречу, жизнь складывается: хозяева добрые, деньги стремятся к увеличению. Если нет, собаки сердятся, камни становятся скользкими, дети болеют. Мало ли что…

– Ах ты… – слова «скотина» и «подонок» я прикусила на кончике языка. – Не люблю, когда мне угрожают. В свете того, чего ты хочешь, это ничему не способствует. Боюсь, ты не знал человеческих отношений. Давай оба попробуем, постараемся, может, и поймем друг друга. А пока я пойду.

Я влетела в свою комнату со сведенными от паники и ненависти зубами. Сердце колотилось так, что его стук могли услышать через стенку. Из всех возможных опасностей дома эта наглая тварь – сейчас самая очевидная беда.

Я вспоминала его широкое лицо с перебитым носом, мерзкие, растянутые в кривой улыбке губы, беспощадные глаза, огромные руки… Такие ни от чего не отказываются, не забывают, не прощают. И, в отличие от собак, они необучаемые – не знают команд «Фу», «Стоять», «Сидеть». Какая жалость.

Как описать прошедшие с тех пор полгода? Мои хозяева стремительно менялись внешне.

Александр, совсем недавно вполне себе подтянутый, стройный качок, которому сразу и не дашь его полтинник, превратился в отекшую, неряшливую, брюзгливую и распущенную рухлядь с обвисшим животом. Теперь уже любого возраста, стремящегося к трехзначной цифре.

Василиса сознательно и уверенно превращалась в несомненное чудовище.

Если во время первой встречи она мне показалась моложе своих тридцати, то сейчас была похожа на существо, к которому человеческие категории, в том числе возраст, не имеют отношения.

Все естественное переставало иметь к ней отношение. Два несуразных, ничему не пропорциональных предмета были вмонтированы в ее стройную, без единой жиринки, отлакированную фигуру, которая могла, по идее, быть только плоской и узкой: в том и было ее совершенство. Теперь впереди торчал бюст размера где-то шестого, если не восьмого. Сзади – ягодицы, как деревянная будка, сидеть на которой может только мазохист.

Но самой страшной деталью были огромные резиновые губы, сожравшие ее бедное, когда-то строгое и правильное лицо. Они никогда не захлопывались до конца, придавая лицу выражение похабной придурковатости. Даже красивые темные глаза Василисы, изменив разрез по чертежу «восточного рисунка», утратили живой блеск и яркость. Она могла смотреть прямо на меня, а у меня не было ощущения, что она меня видит.

Григорий окончательно распустился, пил, курил траву, думаю, кололся. При этом он регулярно, с маниакальным упорством качался в тренажерном зале, тренировался, бегал, плавал, натаскивал собак и часто выезжал по каким-то важным делам.