Евгения Михайлова - Имитация страсти [litres]

– Попробую. Вы – давний враг моего мужа, мститель, олицетворение расплаты. Интерес… Это, конечно, сложнее, но могу предположить, что не деньги. Думаю, потребность окончательной, совершенной победы. Когда даже имени Груздева не останется на земле. А изъятие нас с детьми из последнего этапа истребления мертвого, но не до конца побежденного врага – гуманное и бескровное изъятие – это… Извините, не буду подыскивать щадящие слова, скажу, как думаю. Это оправдание крайней жестокости перед собственной совестью. Капелька милосердия, и можно дальше идти по жизни с одним мечом справедливости, как ее видит только воин с неутолимой жаждой войны.

– Красиво сказано. Не рассчитывал даже на такую прямоту и откровенность. Не буду спорить, просто приму. Мне в любом случае не сформулировать столь четко содержимое той капельки, о которой у нас речь. Сойдемся в том, что это все же позитив. Действительно, не припомню случая, чтобы меня волновали родственники моих врагов. Должно быть, есть что-то особенно трогательное в этих детях бандита, которые нужны только одной, посторонней им женщине. Выйти замуж за отца – не повод для родства. Вот я даже не знаю, есть ли у меня дети. Были женщины, но не было возможности и желания развития темы. И никому особенно не хотелось бежать за воином с неутолимой жаждой войны, как вы сказали. Я – не отец по призванию. Как, впрочем, и Груздев. Предлагаю выпить за наш союз – войны и любви – в интересах тех, кто по слабости вынужден только принимать и то, и другое.

Я обожгла свои внутренности полным стаканом виски, коснулась жесткой руки Харитонова, кивнула улыбающемуся Бади и вылетела на улицу. Как же мне хотелось доброты, а не рассудочной капли милосердия. Как я была благодарна за каплю. Как рвалось мое сердце от жалости, которую я не могу утолить. Да, мои дети не могут от меня потребовать любви, как все обычные дети обычных, родных мам. Мои мальчики только принимают ее проявление как великую милость, ждут и благодарят.

Я сейчас приеду домой. Я закроюсь у себя в комнате, окончательно там напьюсь и буду воображать немыслимое счастье. Мы – одни, мы никому не нужны. Мы просто бегаем по солнечной поляне – я и мои наглые, избалованные дети. И они капризничают, критикуют меня, требуют всего, что может взбрести в детскую голову. А я рада до смерти… И не боюсь следующей минуты. Как часто сходятся в моем мозгу эти слова – радость и смерть.

Так я и поступила. Так и отмечала до утра горечь своей свободы и счастье своего жуткого вдовства. А на рассвете позвонил телефон. И хриплый голос Харитонова произнес:

– Должен все же уточнить. С того момента, когда я вас увидел впервые на приеме с Федоровым, для меня ваше спасение было важнее даже казни вашего мужа. Извините, если разбудил. Если не спали, спокойной ночи. У вас есть еще четыре часа. Утром за вами заедет Кольцов.

Утром у меня тряслись руки и стучали зубы, так что я с трудом смогла проглотить несколько глотков кофе. Если врач скажет, что Колю нужно срочно оперировать, значит, нужно. На это хватит тех денег, которые у меня на счете. Если нужно везти в Израиль – это даже не обсуждается. Если нужно без меня – то я в это верю. Только я и могу сейчас притянуть самую большую беду к ребенку. Но невозможно представить себе, чтобы Колю можно было уговорить и чтобы я смогла выпустить его из своих рук.

Самые правильные расчеты, самые верные варианты могут превратиться в ничто из-за спазма страха, слез тоски и разлуки. Речь о детском сердце, нежном и зависимом, как лепесток, готовый слететь с нити своей жизни. Но чего сейчас стоит мое слово? И как я могу позволить себе роскошь уверенности и упрямства!

– Не скажу, что ты в отличной форме, – то ли участливо, то ли издевательски произнес Кольцов. – Но есть в тебе что-то неотразимо обворожительное именно в случае полной неприбранности. Я к тому, что подавляющее большинство женщин, забыв причесаться и накраситься, выглядят гораздо более страшными.

– Спасибо, утешил. Ты знаешь, что они хотят увезти Колю без меня?

– Не существует ситуаций, по поводу которых я не в курсе. Но мое предложение: отвлекись. Перестань трястись: ты едешь на свидание с больным ребенком. Хочешь, анекдот расскажу или новости светской жизни, что, впрочем, одинаково смешно.

– Только не это. Скажи, у Сюзанны Цатурян есть наследники?

– У нее есть дочь. Она – полная наследница. Ей сейчас лет двадцать. То есть рождение пришлось на туманную и бурную юность Сюзанны и Александра Слепцова. Полагаю, она его дочь.

– О боже. Моим детям еще такой сестры не хватало.

– Не я поднял эту тему. Давай просто послушаем музыку, думай под нее лишь о том, что самые трудные решения приходит сами собой. И есть наш бог – интуиция.

Он остановил машину у небольшого старинного особняка в тихом центре. Нас ждала строгая медсестра в красивой форме, как из английского сериала. Провела в палату. Это была просторная детская комната с удобной мебелью и яркой посудой.

Коля показался мне усталым, потрясенным, но не удрученным. Врач из Израиля говорил по-русски, переводил какие-то сложные медицинские термины на английский и шутил на смеси украинского с белорусским.

Профессор Валерий Яковлевич Симанович окончил мединститут в Киеве, руководил кафедрой Первого меда в Москве, стажировался в Гарварде, работал ведущим медицинским специалистом в НАСА и, наконец, стал всемирно известным кардиохирургом в своей клинике в Израиле. Свою речь он завершил словами:

– Вы – разумная и образованная мать, вы, конечно, понимаете, что нам дороги не только часы, но минуты.

– Спасибо, профессор, – произнес самый безмолвный участник всей встречи Илья Харитонов. – Ксения, конечно, все понимает. Просто нам нужно немного времени, чтобы обсудить главный сейчас для нее вопрос. Она очень хочет сопровождать сына, но обстоятельства…

– Оставлю вас, – с готовностью произнес профессор. – У меня достаточно много дел по оформлению документов. Обычно мы рекомендуем матери сопровождать ребенка, но всегда есть возможность исключения. Допускаю, что это тот случай. В любом случае мы справимся.

Вот и случилось то, чего я больше всего опасалась. Все эти расчетливые стратеги и мудрецы завели самую страшную тему, забыв о присутствии Коли. Так хотелось всем побыстрее решить проблему в его же, конечно, интересах. Но что они знают об интересе маленького сердечка, которое уже до пределов переполнено страданиями, придуманными для него взрослыми людьми?

Был час кошмара и утраты всех надежд. Коля кричал, рыдал, бился в конвульсиях. Профессор сердился и хотел нас всех выгнать. Харитонов смотрел на меня бешеными, как мне показалось, глазами и наверняка обвинял в том, что я настроила ребенка. Все, что могла я, – шептать всякую ерунду Коле, пока сестра делала ему уколы и ставила капельницу.