Наталия Костина-Кассанелли - Я знаю, как ты дышишь

Перевезли, значит, Любу в палату послеродовую, а там, кроме нее, только одна девчонка, и уж она-то просто белугой ревет, заливается. Значит, тоже горе. Может, ребеночек помер, может, безмужняя или еще что. Ужин им вскорости принесли, так та, что плакала, вовсе отказалась, а Люба вилкой повозила картофельное пюре — тоже в горло ничего не лезет под мысли тяжкие, да и вой этот, точно по покойнику. Нянька посмотрела, что родильницы не едят, забрала тарелки, да и пошла себе. Чай только им оставила.

«Ну, чего плачешь-то?» — Люба первой не выдержала, спросила. И тут, верьте или не верьте, Любу судьба еще раз поддержала, не выдала: девчонка эта, семнадцатилетняя, что замуж по залету вышла, оказывается, черного ребеночка родила! И родня еще о том не знает, не приезжал еще никто, утром только будут — по такому-то бездорожью чего туда-сюда мотаться? И тут Любу как осенило. «Сиди тут, — говорит, — и Богу молись. Может, я и твое, и свое счастье устрою. У меня муж от природы черный, а ребенок белый родился. Девочка». Сказала — и прямиком к врачихе с акушеркой пошла, хоть вставать ей еще не велено было и слабость в ногах была большая, но она все же, за стеночку держась, доползла.

Акушерка с врачихой вдвоем оказались: поели уже, в их комнатке дежурной тем же пюре пахло, что и им приносили. Должно быть, за больными персонал подъедал, а может, так полагалось — Любе это неинтересно было, не за тем она сюда явилась. Врачиха что-то на нее сердито сказала, мол, встала зачем, дурья твоя башка? Но Люба плотно дверь притворила и сразу им все и выложила, без обиняков. Там, сказала, у вас девка одна убивается — ребенок у нее черный родился. А у меня ребенок белый, девочка. А муж у меня как раз черный. Не губите вы ее и мою личную жизнь — про это никто, кроме нас с вами, не знает пока, поменяйте нам номерки местами, да перепишите, кто кого родил. Эти, которые в белых халатах, переглядываются: и впрямь Люба сбрендила, родильная горячка! А Люба им бах на стол пятьсот долларов, что с собой за товар задатком везла! «Вот, — говорит, — деньги с собой были, я тут по другой надобности, мне рожать еще через месяц надо было, отдаю все, что есть! Возьмите, а мы с этой, что там руки на себя наложить собирается, всю жизнь за вас молиться станем!»

Медперсонал переглядывается — но денег не берет… Люба больше говорить ничего не стала, за дверь вышла, до койки кое-как добрела, улеглась и одеялом байковым прикрылась, потому как ее знобить от слабости начало. Та, что по залету, тоже лежит и молчит: спросить, видно, боится, да и вообще боится — вдруг сейчас все разом придут? Прям как в сериалах этих, которые один от другого не отличишь: тут тебе и муж, и родня, и врачи, — да срамить ее станут? Что она от родного, пусть и черного, отказывается и этой незнакомой тетке старой, может цыганке даже какой, отдает? А ей взамен — ни мышонка, ни лягушку — девчонку какую-то чужую… пусть и подходящую! Молчит, губы только прыгают, и Люба молчит. Силы совсем ее вдруг покинули. И даже стало казаться, что все это сон: не бывает так в жизни. Чтобы взяли и вот так детьми поменялись! Такое только действительно в кино когда и покажут… И больница эта захолустная, и собаки где-то далеко брешут… и окна черные-пречерные, потому что ночь уже, и ветер поднялся… и место это чужое, неприветливое, кровати железные облупленные… Ну все как есть дурной сон!

И вдруг вошла акушерка — будто бы проверить, как тут они, и подошла к Любе, и за руку ее взяла, и номерок этот, на куске клеенки шариковой ручкой написанный, на марлевом бинте, с нее сняла! И с той девчонки ее номерок сняла и местами их поменяла! Даже Люба рот разинула, а та, другая, опять рыдать кинулась — но теперь, наверное, уже от облегчения.

Утром им деток в палату принесли, кормить: мальчика и девочку. Девочку — Любину… Только издали на нее и посмотрела, не стала на руки брать и сердце рвать. Запеленутая, как поленце, носишко сердитый торчит… Взяла СВОЕГО. Цвет какой-то странный: и не розовый, и не коричневый, а с отливом в фиолетовый, помидоры такие вот тоже странные бывают, видела… их тоже в руки страшно брать — а тут дитё! И аж сердце стукнуло: мама дорогая, что она, дура, наделала?! Зачем этот обмен устроила?! А оно, непонятное это, глазенки открыло и на Любу прямо и посмотрело! А глаза — ну точно Ричардовы пуговицы круглые, яркие такие! И нос такой же вроде — широкий и как пальцем прижат… И волосики на голове из-под казенной косынки черным пухом…

Притиснула ребеночка к себе — и вроде как родное! Тут и в палату ввалились — к той, что на койке напротив с ее, Любиным, кровным: муж ее, совсем мальчишка и пьяный, видно, еще со вчера. Бабы какие-то с передачами, котлетами навоняли на все отделение: гвалт, крик, за здоровье пьют! Девочка по рукам пошла — рассматривают, орут: нос-то папин! А глаза — свахины, голубые глаза-то! А глаза не свахи никакой вовсе, а ее, Любины! И муж тут куражится, вроде как главный: недоволен, значит, что дочка! Мальчика хотел! Увидел бы ты мальчика, враз, небось, протрезвел бы! Люба спиной к ним повернулась, а тут и нянька пришла, ругается в голос — наследили, натоптали, самогонку принесли! Всех вон! И детей унесла от греха подальше, спасибо.

Историю эту Люба почему-то сейчас вспомнила, как рыжую эту Катю увидела… Рыжие — они тоже свой цвет хорошо передают. Рыжий ребенок ни с того ни сего, с бухты-барахты в семье не родится. И еще раз подумала — судьба. Судьба тогда и Светкины козни от нее отвела, и с нужными людьми познакомила, и с Ричардом, и в ту сельскую больничку занесла — вместе с той, которой Люба девочку свою отдала. И так все шито-крыто и осталось ведь! А уж Боба как обрадовался, когда приехал! Люба тогда уже дома давно была: выписалась прямо через три дня, потому как отчего-то все ей неспокойно было… Домой, понятное дело, поездом вернулась. Приданое для ребенка на первый случай ей все тот же знакомец приобрел, он же и до поезда довез, хороший человек, дай бог ему здоровья и на новом месте благополучия!

Ричард как узнал, что у него мальчик родился, от радости чуть все фейерверки на рынке не скупил! Люба как в оранжерее лежала — вся в цветах, не продохнуть! Оказывается, у его брата сплошь девочки, и отец Бобы был этим очень недоволен — род прерывается по мужской линии, у них с этим строго! У Бобы же от первого брака тоже дочка была… а тут вдруг такой подарок! И по международному муж звонил, и по этому самому… по скайпу — интернет сразу домой провел. Компьютер из Парижа от брата привез, ноутбук дорогой, подарок, тут же подключил и всем хвастался. И вся родня сказала, что ребенок — в их породу, вылитый! Любе подарков напередавали все, Бобин отец аж плакал, платочком утирался и все по-своему что-то лопотал. И Люба плакала, что так все обошлось. И квартиру они взяли — не в кредит, Ричардова родня по такому случаю раскошелилась, — купили трехкомнатную в хорошем месте. Сына Ричард назвал Чарльзом Стюартом. С Любой советовался, а она что ж? Стюарт не сильно понятно, а Чарльз — это все равно как по-нашему Саша. А нашего имени, может, ребенку и вовсе не надо — и так видно, что другого роду-племени. Люба имя одобрила, но все равно как-то больше Сашенькой называла, оно и прижилось. Сашечке уже четвертый год скоро пойдет, такой славный растет, умненький!