Юрий Герман - Повести и рассказы о советской милиции

Я вспомнил его перебитый нос, железное пожатие руки и круглые бицепсы под идеально чистой и выглаженной рубашкой…

Потом пришла Ледешко. Когда она уселась на стул, так же уверенно и основательно, как при первом посещении, я молча подал ей справку Крайневой о том, что та сдала свою бедовую Бабочку на заготпункт. Истица засопела.

– Ну и что? – спросила она, сощурив глаза.

– Как видите, корова, нанесшая вам урон, понесла тяжкое наказание, – усмехнулся я.

Но старуха была настроена сурово.

– Нехай понесла. Но я-то все равно в накладе…

– Товарищ Ледешко, вы ввели меня в заблуждение. – Я

медленно раскрыл ящик стола, невзначай достал чистый лист бумаги. Старуха тревожно заерзала на стуле. – Пастух

Денисов показал, что и увечья-то не было. Так, пустяковая царапина.

Бумажка действовала на Ледешко магически. Прием не очень честный, но что мне оставалось делать? Поразмыслив, она сердито бросила:

– Давай назад заявление.

И уже в дверях сказала:

– Это Крайниха назло мне сдала свою телку…

Я был рад, когда она ушла. Что-то неприятное осталось в душе.

Нас учили: в любом случае сохранять спокойствие и быть справедливым. И еще – беспредельно объективным.

Кто мне эти две женщины? Никто. Но почему-то приятно было вспомнить бабу Веру. Ее мягкий, южный говор, спокойную рассудительность. Не то что Ледешко, какая-то скрипучая, въедливая.

Я поймал себя на мысли: случись разбирать между ними дело посерьезней, смог ли я быть объективным?

Наверное, нет.

Когда я уже садился на мотоцикл, чтобы ехать в Краснопартизанск, подошел Коля Катаев. И словно смахнул с сердца что-то тоскливое, оставленное Ледешко.

Комсорг ласково провел по боку «Урала» рукой. У него были сильные, темные от въевшегося в кожу машинного масла руки, руки человека, имеющего дело с техникой.

– Отличная у тебя механика. Сила! Хорошо бегает. – Он сказал это будто о живом существе.

– Неплохо, – подтвердил я.

– Як тебе вот зачем – в двух словах, не задержу. Говорят, ты гитарой балуешься?

Нет, в деревне не укроешься нипочем. Я действительно привез с собой гитару. И когда по вечерам иной раз становится особенно одиноко, легонько напеваю, подыгрывая себе на ней…

– Надеюсь, никто не жалуется?

– Жалуются.

– Кто?

– Девчата… – Он подмигнул.

– Учту. – Я щелкнул зажиганием.

– Ты уж уважь их.

– Сказал, учту.

– Вот и ладно. Значит, договорились. Сегодня вечерком

– в клуб. – Он поглядел на меня. – При другом наряде, конечно.

– С гитарой, что ли?

– Шибко ты догадливый…

– А девчата как же? Жалуются ведь…

– Жалуются, что тихо поешь. – Коля рассмеялся. – Давай выходи на народ. Выручай! Понимаешь, Чава у нас солист. Но, говорят, заболел…

– Ты смеешься, что ли? – искренне обиделся я. – Ничего себе, скажут, участковый: от быков бегает, песенки под гитару распевает…

– А что тут смешного?

– Как-никак власть.

– Я тоже власть. Комсомольская. И гопака и русскую отплясываю за милую душу. Что я! Нассонов по большим праздникам в хоре поет. Раньше никак не могли хор собрать. А после председателя потянулись бригадиры, а за ними и другие колхозники. Так что, видишь, тебе есть с кого пример брать… Ты же не Сычов.

– И не уговаривай. – Я завел мотор.

Николай пожал плечами: смотри, мол, сам. И пошел от меня, не оглядываясь. А спина такая ссутуленная. Обиделся.

Я здорово мучился. В армии и в школе милиции я пел.

Но там я был рядовой. А удобно ли офицеру появиться перед зрителями с гитарой? Хватит того, что за глаза меня называют тореадором.

Но чем больше я размышлял над предложением Катаева, тем больше сомнений вкрадывалось в душу.

И мне вдруг вспомнился Колонный зал Дома Союзов. Я

впервые ходил по огромному фойе, полному света, ковров и люстр. Нас, молоденьких курсантов, привезли на встречу с композиторами.

Конферансье объявил: «Композитор Экимян». Это имя было знакомо. Мы исполняли в строю его «Марш отважных». И тут вышел… комиссар. Борька Михайлов ткнул меня в бок. Я тоже чуть рот не раскрыл от удивления. Да, композитор Экимян тогда еще был работником милиции,

занимал пост замначальника Московского областного управления внутренних дел.

После этого вечера я увлекся сочинительством. И еще под впечатлением песен Окуджавы и Высоцкого. Но в отличие от них со стихами у меня дело шло совсем плохо. И я избрал в качестве своей жертвы Есенина.

Борька Михайлов, который терпеть не мог, чтобы его кто-нибудь в чем-нибудь опередил, стал сам сочинять песни.

В один прекрасный день ему подсунули записку: «Перестань подражать этому бездарному композитору Д. А.

Кичатову. Искренние доброжелатели».

Мое увлечение как рукой сняло. И я перестал терзать стихи Есенина, моего любимого поэта. И если выходил петь, то только чужие песни на чужие слова…

Так что к тому времени, когда надо было отправляться в клуб, я все-таки решился – была не была.

…Я получше нагладил брюки от своего гражданского костюма, белую рубашку в бледно-синюю полоску

(Москва, магазин «Синтетика» на Калининском проспекте), надраил черные полуботинки и зашагал в клуб с гитарой на плече.

Первый, кого я увидел, был Сычов. Он сидел на ступеньке железной лесенки, ведущей на верхотуру, в аппаратную, и курил самокрутку. Он посмотрел на меня и слегка покачал головой: вырядился, мол, фраер, да еще с гитарой.

В душе я давно уже плюнул на его настороженные, выискивающие взгляды. И прошел мимо, холодно кивнув на приветствие.

Ларисе я понравился. Это было видно сразу. И другим девчатам тоже. Они сразу зашушукались и все кидали на меня взгляды, как им казалось, исподтишка.

– Я же говорил – придет наш инспектор! – обрадовался

Коля Катаев.

Значит, этот вопрос обсуждался. И серьезно.

– И я была уверена, – сказала Лариса. Интересно, что она думает обо мне? Догадывается ли, что я пришел из-за нее? По ее виду можно было предполагать, что догадывается. А может быть, мне это показалось?

Но она как будто искренне обрадовалась, что я буду петь есенинскую «Не жалею, не зову, не плачу…».

– Есенин – это хорошо, – одобрил Коля. – Задушевно…

До концерта оставалось еще много времени. Сначала колхозники должны были прослушать лекцию.

Лекция обещала быть интересной. Нассонов уговорил приехать к нам известного ученого из Москвы, академика, отдыхающего в районе. Здесь этот ученый родился, вырос, и теперь его в отпуск тянуло на родину, посидеть с удочкой на берегу Маныча, где он, наверное, еще пацаном пропадал летом целыми днями, как многие станичные ребятишки…

Геннадий Петрович послал за прославленным земляком своего шофера и обзвонил всех соседских председателей, которые прикатили разодетые и важные.