Доминик Смит - Последняя картина Сары де Вос [litres]

Ее бесят его слова.

– Нет, не думала. Ни разу в жизни.

– Говорят, сожаления съедают человека заживо, – тихо говорит Марти, затем смотрит на свои руки. – А на самом деле они поддерживают в человеке жизнь. Дают что-то, от чего отталкиваться. Поэтому я здесь. Чтобы попросить прощения. Я очень дурно с вами поступил и ни о чем другом никогда так не жалел. Я ждал знака, какого-то предлога вас увидеть. Потом мне позвонили из музея…

Он все так же смотрит на свои руки, как будто прошлое льется через его пальцы. Глаза по-прежнему темны и печальны, во всяком случае, когда он не острит. Элли вспоминается внезапная задумчивость, тишина за его дерзкой вальяжностью. Он говорит:

– И еще я думал, вам захочется увидеть картину. Вы знаете ее лучше меня.

До Элли внезапно доходит: Марти до сих пор не в курсе, что на выставку привезли фальшивку. Рассказать ему мог только Макс, а тот, видимо, предпочел не распространяться о неловкой ситуации, в которую попал музей. Элли долго слушала, как Макс вещает про свою пенсию и научное наследие, потом все же убедила его поручить ей возврат подделки в Лейден. Наврала, будто ей нужно провести в Нидерландах какие-то исследования. Сейчас картина в подвальном хранилище, утром ее будут упаковывать. Однако Элли была уверена, что Макс шепнул Марти, в какой переплет они угодили с лейденской картиной. «Переплет» – ровно то слово, которое употребил бы Макс. Но, судя по лицу Марти, он счастливо не подозревает, что его картина и ее дубликат привели к развилке жизнь и карьеру Элли.

– Вы дадите мне шанс объясниться? Можем мы куда-нибудь пойти? – говорит Марти. Он приподнимает штанину и показывает темное пятно на носке. – По милости этих мудацких итальянских туфель из меня вытек галлон крови. Из дерева они, что ли?

– Не староваты ли вы употреблять такие слова?

Он только отмахивается, продолжая смотреть на свои ноги.

– Идите за мной, – говорит Элли.

Она ведет его к лифту, и они спускаются в упаковочный отдел. Элли знает, что у Кью в кабинете есть профессиональная аптечка. Загораются лампы дневного света, и Марти мягко опускается на вращающийся стул. Элли не желает лечить его раны, так что просто дает ему пластырь и панадол. Она стоит, скрестив руки на груди, покуда он со вздохом осторожно снимает одну туфлю и носок. Окровавленная пятка выглядит так, будто ее ободрали теркой, и Элли невольно кривится.

– Пластырь не клеится, – говорит Марти. Голос детский: жалобный и капризный.

Элли выходит из кабинета, приносит из кухоньки упаковщиков бумажные полотенца. Отдает их Марти, находит в аптечке гель с антибиотиком. Несколько минут она смотрит, как он прикладывает полотенце к истекающей кровью пятке, потом сдается и садится рядом на корточки. Удивительно, но пахнет от него не старостью. Это запах прогулки в лесу, мятных леденцов, одеколона и винтажного саквояжа. Он ее озадачивает.

– Дайте мне, – нетерпеливо говорит Элли.

Она промакивает кровь, наносит тонкий слой прозрачного геля, мягко втирает сразу покрасневшую мазь. Кожа на стопе у Марти белая и как будто не затронута восемью десятилетиями хождения по планете. Ни мозолей, ни уродливых ногтей. Элли всегда думала, что изуродованные ноги и ортопедическая обувь – неизбежные спутники старости. Может, именно это и дает жизнь в коконе – ноги без возраста. С досадой Элли возвращается к аптечке и вскрывает пачку бинта. Прикладывает бинт к пятке, приклеивает пластырем.

– Теперь снимайте другую туфлю и носок. Должна признать, меня не пугает вид вашей крови.

Он улыбается – Элли чувствует это по его телу, хотя и не видит лица. Она повторяет процедуру со второй пяткой.

Глядя на свои заклеенные ноги, Марти говорит:

– Я так и не простил себе то, как с вами поступил. Мне очень стыдно.

Что-то в строгом, люминесцентном свете кабинета позволяет этим словам проникнуть в душу Элли. Она вспыхивает, не знает, куда девать глаза.

– Не знаю, изменит ли это что-нибудь, но я правда любил вас, Элинор.

Она смотрит на него и твердо говорит себе, что ее голос не дрогнет.

– Это было немыслимо жестоко. Я думала, что выйду замуж за Джейка Альперта и у меня будет летний дом в Коннектикуте.

Марти отводит взгляд. Повисает тишина.

Наконец он говорит:

– Я не буду себя оправдывать. Но, возможно, вы захотите узнать…

– Узнать что?

– Контекст.

– Странный выбор слова.

– Согласен. – Но он все-таки продолжает: – Мы с Рейчел не могли оправиться после двух выкидышей, моя карьера буксовала. Патенты ничего для меня не значили, я мало что в них понимал. Наследственные деньги сгубили меня как юриста, возможно, как человека. Слава богу, что мне не пришлось выступать в суде. Мне было тошно и скучно, я искал, ради чего стоило бы вставать по утрам. С пропажей картины моя жизнь внезапно обрела жестокий смысл. Я разыгрывал театральное возмущение, прожужжал знакомым все уши, нанял частного детектива, и мы выследили вас в вашей квартирке.

Элли сглатывает.

– О господи, та квартира…

– Я думал, что просто положу наживку в западню, а затем сдам вас и дилера-британца полиции. А затем произошло что-то странное…

Он кладет руку на заклеенную пятку, сжимает губы.

Элли смотрит на зеленые шкафы для скоросшивателей. Ей думается, что Марти может заплакать, и ради них обоих лучше бы избежать такой сцены. Однако, когда он снова начинает говорить, в его голосе звучит оживление:

– Я не только влюбился в странную австралийскую искусствоведку, которая была слишком для меня молода и говорила о картинах так, будто они – продолжение ее разума и тела. Мне еще и нравился я сам, когда был рядом с ней. Она меня окрыляла. Так что я стремился к ней – и к своему новому, лучшему «я», – как будто от этого зависела моя жизнь. Тут не было и капли фальши…

Элли смотрит в стену, и Марти говорит, обращаясь к ее профилю:

– Однако, разумеется, в конце концов обман разъел все, как раковая опухоль. У меня не было интрижек, но я всегда чувствовал, что нахожусь в одном телефонном звонке от супружеской измены. Мы начали встречаться, и я составил план, потому что был дерзким упрямцем. Это был дикий план. Как эти негодяи смеют красть картины у меня со стены?! Так что я привез вам подделку, чтобы вы нашли ее после возвращения и все поняли. Потом мы оказались в той жалкой гостинице, и вы мне доверились. Это было больше, чем я мог принять, и все равно я обманул ваше доверие… и мучился с тех самых пор.

Элли странным образом утешается сознанием того, что все эти годы он нес бремя вины, связанное с ее именем. Она-то думала, что одна осталась, пойманная, как мушка, в янтаре пятидесятых. Но что-то еще на нее давит, и она, отвернувшись от Марти, отходит к стене. Смотрит на плакаты с таблицами коэффициентов. Под обидой и чувством, что ее предали, вдруг обнаруживаются знакомые угрызения совести. Настолько знакомые, что Элли кажется – они ее и не отпускали. Она понимает, что все эти годы мысленно писала подделку, ведь то был последний раз, когда она вообще что-то писала. Картина возникала перед внутренним взором за работой или в поездках с Себастьяном, в неверном свете снов – и всякий раз приковывала ее внимание. Стыдно было не только за то, что она изготовила фальшивку, но и за то, что тогда она последний раз хоть как-то приблизилась к созданию чего-то вечного. Фальсификация не закончилась, когда Элли отдала полотно, следы обмана несло в себе все, что было дальше: престижная научная работа, брак с торговцем картинами, публикации и кураторство выставок – все те трофеи, которые бы ей не достались, знай кто-нибудь правду. Она входила в лондонские галереи и антикварные лавки, думая, что встретит Габриеля с его потертым «дипломатом» и все рассыплется в прах. Осознание приходит сейчас, в чистом и светлом кабинете Кью. Она никогда не переставала писать свою прекрасную фальшивку.