Доминик Смит - Последняя картина Сары де Вос [litres]

Элли внезапно захотелось остаться одной в гостиничном номере и осознать огромность того, что совершил Марти. Тремя строчками смазанного факса он не только устранил подделку, но и дал Элли разрешение жить дальше. Она ощутила, как уходит страх и одновременно накатывает гнев за то, что ей удалось так легко отделаться. Вместо того чтобы каяться в грехах, она принялась расспрашивать, откуда взялся «Зимний пейзаж с детской похоронной процессией».

Хендрик посмотрел в окно и сказал:

– Мой работодатель хранит все документы у себя в кабинете. Я знаю только, что картина куплена в Хемстеде у вдовы, которая распродает фамильное наследство по одной картине за раз. Ей не хватает денег на содержание старого дома или что-то вроде того.

Элли смотрела, как он расхаживает перед окном, и гадала, насколько далеко заходят его устремления.

– Не получится ли у нас с вами сделать совместную работу по де Вос? Пока я здесь, мне бы хотелось провести некоторые дополнительные исследования, посмотреть, не удастся ли заполнить кое-какие лакуны.

Хендрик повернулся к ней:

– Вам разве не надо везти картину в Америку?

– У меня есть несколько дней. Я помещу ее в банковский сейф.

– Какую работу? – спросил Хендрик, снова глядя в окно.

– Может, нам удастся уточнить ее биографию? Мы знаем, что она продолжала писать после Амстердама и возможны новые находки. Мы с вами могли бы опубликовать совместную статью про де Вос. Про финальную главу ее жизни.

Хендрик метнул на Элли взгляд с другого конца помещения. Освещенный солнцем канал создавал ореол вокруг его головы.

– Эту биографию в значительной степени создали вы. На ней построена ваша карьера.

Слова прозвучали довольно резко, но Элли угадывала чувства Хендрика. Он целыми днями трудится на отсутствующего владельца галереи, ездит на ржавом велосипеде; конечно, он считает себя обделенным, недооцененным, мечтает прорваться в высшую лигу больших музеев.

– Ваша правда, – сказала Элли. – Но теперь я хочу ее исправить.

Она внезапно поняла, что ничего не боится и может сказать что угодно. Ей снова было двадцать шесть – возраст юношеских амбиций, когда все только начинается.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Тридцать два.

– Вы и дальше хотите быть хранителем картин, которых никто никогда не увидит?

Хендрик допил чай и уставился в окно.

– Карьера пролетает в один миг. Уж поверьте мне, – добавляет она.

По его затылку было видно, как он набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.

Когда он обернулся, перед ней был другой человек. По его лицу расползалась широкая улыбка, которую он тщетно силился сдержать.

– За мной, пожалуйста.

Он повел Элли к лестнице, держа в одной руке связку ключей, в другой – чашку с блюдцем. Они поднялись к кабинету владельца, и Хендрик отпер дверь.

– Он записывает все, – сказал Хендрик. – Вплоть до того, как зовут кошку коллекционера.

Сейчас она поглядывает на него в арендованном автомобиле. Показалась Спарне, липы на берегу, деревянные лодочные сараи, раскрашенные в бутылочно-зеленый и небесно-синий цвета. Хендрик указывает дорогу по своему устаревшему атласу, говорит, что поворот к гостинице будет «приблизительно через триста метров впереди от нас».

Морозный воздух щиплет щеки, Сара летит по льду, сцепив руки за спиной, звук коньков о лед – словно точишь нож на оселке. Ей хочется катиться и катиться, растянуть это удовольствие до полуночи. Вдоль берега поблескивают обледенелые деревья, над ними мерцают звезды. Такое чувство, будто зарываешься в нагую плоть ночи. Вот кости, каркас – деревья, словно корабельные шпангоуты, держат небо, а его отражение еле различимо в тусклом зеркале льда. Все проносится мимо, кроме неба и ее мыслей, которые будто бы одинаково раздались вширь и медленно вращаются по часовой стрелке. Сара думает про картины, про семейные застолья и про Катрейн, одно словно вытекает из другого, потом про Барента и Томаса; воспоминания о матери, вяжущей у очага, сменяются большой миской апельсинов в зимнем свете. Все нанизано на линии, прочерченные ее коньками, на плавные кривые и резкие черты мечтаний. Она – свет на льду, невесомый пассажир.

Томас катится далеко позади, но уже не окликает ее, лишь по временам издает громкий веселый вопль. У Сары мелькает мысль доехать до разрушенного городка и запеть во всю глотку, чтобы Грита вышла из своего убежища посмотреть, что происходит. На краткий миг она забыла, что Грита умерла, ее кости лежат в мерзлой земле рядом с костями мужа, детей и соседей. Под конец они с Томасом забрали Гриту домой, и Сара ухаживала за ней в последние недели. Медленное угасание, так не похожее на скоротечную болезнь Катрейн. Сара заходила в гостевую комнату и видела, что пуховая постель опустела, а Грита спит под открытым окном на своих кроличьих шкурках. Она умерла, как жила, – словно спартанка или нищенствующая монахиня. Саре не хватает ее общества, ее рассказов о жизни в городке. Она оборачивается проверить, что Томас не совсем отстал, и видит, как он выкатывается из-за поворота, всплескивая обеими руками, словно гусь, который хочет взлететь. Сара смеется, катится спиной, дыхание морозным облачком клубится перед лицом. Есть такие удивительные закутки во времени, думает она, где все чувства звенят, как колокол, и мир переполнен благодатью.

Первое мгновение она не понимает, что провалилась под лед. Вода обжигает холодом. Освещенное луной небо сменяется куполом разбитого белого стекла. Формы и звуки искажены. Только пытаясь вдохнуть, Сара понимает, что захлебывается. Руки молотят по воде, будто она пытается взобраться по лестнице. Все темнеет, ее тянет к холодному донному илу.

Ноги – как свинцовые гири, карманы полны камней. Она брыкается, но не чувствует дна. Наверху, надо льдом, скрипят коньки Томаса. И тут она слышит собственный голос – не булькающий вопль, а словно кто-то стонет во сне в темной комнате на дне реки. Звук пугает ее. Сара видит, как паника вырывается наверх струйкой пузырьков, и понимает: все, чего она хочет, – наверху, над зазубренной трещиной льда. Мерцающую ночь жестоко вырвали из ее рук. Зрение туманится; в темноте перед глазами возникает голый древесный сук. Затем все замедляется. Сара видит изящные воронки течения, несущие рыб и древесный мусор вниз по реке. Видит вмерзшие в лед звезды, второе небо со своими собственными созвездиями. Томас здесь, сует вниз длинный сук, погружает лицо в ледяную воду, его голос вибрирует на границе между двумя мирами.

Вдова – мефрау Эдит Зеллер – держит домашнюю гостиницу без намека на приветливость. Богатые немцы и амстердамцы материализуются из списка гостей, и она отправляет их в холодные, чересчур пышные комнаты. Если зимой ломается водопровод или постояльцев маловато, она продает картину или старинный письменный стол. Так было уже много лет. Антиквариат дает деньги на ремонт, туристы – на жизнь и бензин для автомобиля. Стесненная в наличных средствах вдова сидит на многомиллионном наследственном богатстве. Элли видит это все, пока мефрау Зеллер выдает им ключи, видит по выцветшим обоям с пятнами на месте снятых картин, в ламинированных инструкциях, требующих выключать воду, когда чистишь зубы, и не стоять долго под душем. Вдова каким-то образом несет бремя фамильного богатства. Она ведет их в комнаты на первом этаже. Номер Элли – узкий и голый, наводящий на мысль о болезни и подкладных суднах: раковина на тумбе, вышитое полотенце для рук, вид на запущенный сад.