Николай Псурцев - Крутой парень

Швейцар им поклонился. Портье привстал, приветственно помахал рукой, лифтер поднял над головой сжатые замком ладошки — мир, дружба, пхай, пхай… Люди, что были в фойе, провожали их внимательными взглядами. Кто они такие, эти двое? Откуда? Зачем?

Человек с бабочкой остановился перед высокими стеклянными дверями. Улыбался загадочно. И вот торжественно взмахнул руками, как дирижер перед оркестром, и опустил их плавно, и бесшумно открылись двери, и тотчас заиграла музыка — скрипки — и Вагин с Ликой переступили порог и попали в снежное царство: белые столы, белый потолок, белый пол, белые занавески, белые столики, белые стулья, белые тарелки, рюмки и фужеры словно изо льда, и белые цветы, и белые скрипки в руках музыкантов, и белые музыканты, и белые официанты…

Только один метрдотель в черном. Так положено. Его должны видеть.

Все.

— Какой столик желаете? — спросил он Лику и Вагина. Склонился к Лике, добавил вполголоса: — Любой к вашим услугам. Они все заняты вами.

— Какой столик желаете? — тихо-тихо повторило эхо.

— Какой столик желаете? — подхватили официанты.

Лика зажмурилась, крепче сжала руку Вагину, улыбалась безмятежно, открыла, наконец, глаза — светящиеся, — показала на столик у окна.

Засуетились официанты, отодвинули стулья, смахнули с них невидимую пыль, усадили бережно единственных своих гостей, заспешили на кухню.

К скрипкам подключился рояль, незаметно, легко, и слышно было, что они очень любят друг друга, скрипки и рояль.

Шипело шампанское в льдисто-хрустальных бокалах, в сахарно-фарфоровых вазах сверкал изумрудом влажный виноград, розово светились бархатные персики, кровью отливала спелая вишня.

Лика поцеловала ладонь, коснулась ею щеки Вагина.

Смотрела на него. С Восторгом. И Болью. С Желаньем. И Страхом.

Неужели правда? Неужели сказка сбылась?

Этого не может быть.

Этого не может быть.

Хоть застрели из пистолета Макарова.

Вагин не отпускает ее руку, целует, гладит ею свою щеку, губы, глаза.

Одна бутылка шампанского уже выпита и унесена, на столе появляется другая, и снова шипит вино в бокалах.

А закуска так и не тронута.

Рдеют помидоры, масляно блестит икра, манит осетрина, и прочая, и прочая, и прочая…

Нежатся в музыке скрипки с роялем.

Черный метрдотель склоняется к самому уху Вагина, прикладывает руку к груди, что-то быстро показывая на дверь. Вагин не слышит поначалу, что ему говорит этот назойливый человек, он купается в ЕЕ глазах. Потом морщится, начинает что-то понимать, кивает согласно.

За стеклянными дверями, в фойе, толпится народ. Женщины, мужчины. Много иностранцев. Еще больше наших. Не иностранцев. Судя по виду, это фарцовщики, проститутки, рэкетиры, мошенники, воры, грабители, просто спекулянты и другие странные личности жуликовато-чиновничьего вида.

Они галдят. Грязно ругаются. По-русски и по-английски, и на других разных языках, кто какой знает, стучат кулаками в стеклянные двери и вообще ведут себя неприлично.

Лика и Вагин поднялись — и снова рука в руке — пошли за метрдотелем в сторону второго выхода.

Двери, наконец, открыли. Толпа с гиканьем ворвалась в зал. Два официанта были сбиты с ног. Несколько столиков опрокинуты. Побиты тарелки, рюмки и фужеры. Ну а в целом все обошлось благополучно.

Уже ночь. Уже светят звезды. Много звезд. Завтра будет славный день. Они лежали на траве и смотрели на небо. Долго смотрели. Так долго, что официант, который стоял неподалеку от них возле черного входа в ресторан, устал держать поднос с шампанским и, плюнув на приличия, поставил поднос на землю и закурил.

Вагин повернулся к Лике, погладил ее лицо, поцеловал, прижал ее к себе, целовал сильнее, задыхался, ладонь его поползла по ноге женщины. Выше, выше… Она вскрикнула, не сдержавшись.

— Погодь, — проговорил кто-то неподалеку. — Давай поглядим. Ща он ее трахать будет, — говорил с трудом. Язык тяжелый.

Вагин, раздраженный, приподнялся на локте. За оградой стояли два мужика в расстегнутых белых рубахах и пялились на Вагина и Лику.

— Не-а, — сказал второй, — не будут.

— Будут, — настаивал на своем первый. — Я бы точно стал, — икнул.

Вагин вынул пистолет и стал угрожающе подниматься.

— Ааааа! — заголосили мужики и, спотыкаясь, убежали.

— Ха-ха-ха! — посмеялся официант и закурил еще одну сигарету.

Вагин сплюнул, сумрачный, недовольный, убрал пистолет, подал руку женщине.

Просторный гостиничный номер. Огромная кровать. Два толстых кресла. И повсюду свечи. Повсюду. На столике, на тумбочках, на шкафу, не телевизоре, на подоконнике. И все горят. Все. Вагин обнял женщину, расстегнул жакет на ней, коснулся ее груди, снял жакет, осторожно, медленно, прошуршал молнией юбки. Женщина осталась в одних белоснежных крохотных трусиках…

За стеной кто-то застонал, громко, со сладкой истомой — женщина, потом проревел что-то мужчина, заныла кровать.

Вагин скривился, злясь, оскалился, выдернул из кобуры пистолет, шагнул к двери. Лика повисла на нем. Смеялась.

…Она опять не сдержалась, закричала, когда он вошел в нее. За стеной тотчас замолкли.

Слушали.

Пусть.

Не надо стесняться радости.

— Я люблю тебя, — сказал он потом.

— Я люблю тебя, — сказала она потом.

I love you. Je t’aime. Ti amo. Ich liebe dich. Uo te quieao.

Блеклый день. Будто пыль в воздухе клубится. Невесомо. Никак не осядет.

Машина стояла у тротуара.

По тротуару шли люди. Много людей. Очень. Тротуар был для них тесен. Они задевали друг друга плечами, руками, а некоторые даже умудрялись задевать друг друга и ногами. Поэтому самые нетерпеливые, а может быть, самые умные, спрыгивали с тротуара и шли по мостовой. А по мостовой ехали автомобили. Много автомобилей, хотя, конечно, меньше, чем людей на тротуаре. И эти самые автомобили иногда задевали людей, идущих по мостовой, и тогда самые нетерпеливые из людей, а может быть, и самые умные, вскакивали на тротуар и, помогая себе плечами, руками и ногами, решительно втискивались в плотный поток себе подобных… Они задевали друг друга руками, плечами, и даже ногами, и поэтому самые нетерпеливые из них, а может быть, самые умные, спрыгивали с тротуара и шли по мостовой…

Машина стояла у тротуара.

За рулем был Вагин. Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, а ноги его располагались на передней панели, по обе стороны от руля. Так ему было удобно. Он вообще всегда стремился к тому, чтобы ему было удобно, и этим, в частности, отличался от подавляющего большинства людей, которые стремятся, чтобы им было неудобно.

Вот такой был Вагин. Вот такой был. Вот такой. Вот.

…Салон был до отказа набит сладкоголосым Томом Джонсом. Вагин слушал магнитофон. Громко. Семидесятые годы. «Естердей».

Смотрел в одну точку перед машиной. Рассеянно. Стеклянно. Сигарета приклеилась к губе, висела невостребованно, слабо дымилась…