Елена Арсеньева - Тайна Зинаиды Серебряковой

— Нет, не надо соседей! — снова испугался Михаил. — И носилок не надо. Я ее и на руках сам снесу — большое дело!

— Ну, как хотите, — согласился Струмилин, окидывая взглядом худенькую Оксанину фигурку. Да ее запросто можно поднять одной левой, это вам не фельдшерица Валюха. — Только чем быстрей, чем лучше.

Вышли наконец.

Оксану завернули в одеяло так, что только синий носик едва торчал. Михаил ее оказался мужиком крепким, нес жену как перышко, что-то ласково пыхтя. Валюха косилась на них с умилением. «А что, может, после этого случая у них и правда все на лад пойдет, — подумал и Струмилин. — Такой как бы катарсис произойдет…»

«Как бы катарсис» между тем еще не завершился. Стоило выйти из подъезда, как в белой «Хонде», притулившейся к «Скорой», распахнулись дверцы, и на свет божий вылетели хищного вида девица с микрофоном в руках и маленький паренек с видеокамерой. Объектив нацелился на процессию, а девица зачастила, брызгая от возбуждения слюной:

— Программа «Итоги дня». Уважаемые телезрители, вы можете видеть участников очередной драмы, развернувшейся вокруг казино «Ла ви он роз».

И она с силой ткнула микрофон в лицо изумленному Михаилу:

— Господин Порываев, каковы ваши комментарии к тем слухам, которые витают вокруг этого клуба и его знаменитого «черного зала»? Правда ли, что ваша жена пыталась покончить жизнь самоубийством, потому что…

— Подержи, — вдруг сказал Михаил, оборачиваясь к Струмилину и передавая ему жену. — Подержи-ка Оксанку на минуточку.

Тот растерянно принял легонькую, дрожащую ношу.

Михаил протянул руку к микрофону, словно собирался дать интервью. И девица, как загипнотизированная, подала ему микрофон… от которого в следующий миг остались только обрывки и обломки. Вслед за этим Михаил обратил лютый взор на камеру. Маленький оператор, опомнившись, тоненько вскрикнул и кинулся было к машине, но не успел…

— Без комментариев, — объявил Михаил, шваркая камеру об асфальт, а оператора отправляя в пышный шиповниковый куст, на котором уже зарделись первые ягоды.

Потом он забрал жену у Струмилина и прежним размеренным шагом ринулся к «Скорой».

— Откуда они узнали?! — быстрым шепотом спросила Валюшка, пока Михаил поудобнее пристраивал жену на носилках в салоне «Фольксвагена». — Поговаривали, что у «Итогов» везде свои люди, которым очень нехило платят, но у нас-то кто именно настучал?! Неужели Палкин, он же сегодня на связи?!

Струмилин рассеянно покачал головой. Конечно, омерзительно предавать беспомощных людей, которые обращаются в «Скорую» со своими бедами, как за последним спасением. Кто бы ни учинил такое, Палкин или не Палкин, ему мало морду набить.

Но сейчас отнюдь не об этом были его мысли.

«Ла ви он роз» — это ведь тот дамский клуб, который оформляла Лида, если верить Лешему?

Господи, и там негры! Спасенья от них нет!

Из дневника З.С., Харьков, 1920 год

После свадьбы уехали мы в Петербург, сняли маленькую квартирку. Боря ходил в институт, откуда, из-за множества занятий, возвращался только к вечеру. Я с утра шла к Бразу [6] Браз Осип Эммануилович (1873–1936) — живописец, портретист, академик Императорской Академии художеств. Серебрякова считала себя его ученицей. , в его Рисовальную школу Общества поощрения художеств, обедала у мамы. Встречались мы с мужем только на ночь глядя, оба ужасно усталые. Конечно, мы любили друг друга, страсть наша, как ни забавно это звучит, пылала, я поняла, что мечты и реальность — это разные вещи и в этом случае реальность лучше мечты. И все-таки отвязаться от реальности мы не могли. Я была страшно недовольна курсами у Браза. Его стала раздражать манера, в которой я хотела работать. Уже тогда я впервые столкнулась с этим неприятием всего, что не соответствовало его кредо. Он называл мое письмо декоративным и требовал, чтобы я изменилась, больше соответствовала современным течениям в искусстве, а для меня слово «современный» очень сильно напоминает слово «временный». Не хочу я меняться в угоду времени, я хочу само время убедить в том, что я достойна его внимания и уважения!

Словом, моя жизнь состояла из двух раздирающих чувств: любви к Борису — и раздражения против моего бессмысленного существования как личности, как художницы.

Какое счастье, что Борис меня понимал! Понимал так хорошо, что сам предложил мне ехать в Париж, не дожидаясь, пока он закончит курс. Разумеется, одну он меня никуда бы не отпустил: меня сопровождала мама, которая Борьку просто обожала, да и он ее любил как родную.

Итак, не откладывая в долгий ящик, мы собрались с мамой и уехали в Париж. Шиковать особенно было нам не на что, поэтому путешествовали, экономя на всем, а уже в Париже поселились в отеле очень дешевом, где в номере стоял до того крошечный стол, что я там едва помещалась со своими альбомами и карандашами да красками, а маме места вовсе не было. Впрочем, для нас и это было дорого, мы знали, что квартиру снять дешевле и первые три дня только и делали, что ходили и ее искали (под дождем!), возвращаясь в отель поздно вечером.

И вот наконец нашли — недалеко от Монмартра. Повесили лампу, поставили для меня большой стол… Удобно было также то, что Академия де ля Гранд Шомьер, куда я хотела ходить на уроки, находилась рядом.

Штудии выходили дороговатые — 46 франков, занятия шли с восьми утра до двенадцати, от пяти вечера и до семи. Не сказать, что я была ими довольна. Правда, часов для рисования здесь было больше, чем у Браза, но системы рисования никакой. Профессора (Симон и Доше) приходили только два раза в неделю, обойдут всех наскоро — и конец. Уровень знаний был очень средний, но класс croquis [7] Рисунок, набросок (франц.). мне нравился.

Конечно, я таскалась на всевозможные выставки, ведь Париж бурлил от наступления нового. Уже Мане и Моне, Сислея, Дега, который меня особенно привлекал и восхищал, вообще всех импрессионистов готовы были сдать в архив, но современные течения в живописи меня, скорее, отталкивали, чем привлекали. К постимпрессионистам — Гогену, Ван Гогу, Сезанну — мое отношение было двойственным, но «фовисты» [8] Фови́ зм (фр. Fauvisme, от fauve — дикий) — направление во французской живописи к. XIX — нач. XX в. Расцвет фовизма приходился на 1905–1907 гг. — Матисс, Дерен, Руо, Марке, Фламинк — казались ужасными и уродливыми.

Ирка все Анины мучения и Димины метания, конечно же, отлично знала и понимала. Да такая прирожденная блудница, как она, трепет мужчины через стенку ощутит, а ведь жена, как известно, не стена, отодвинется. Но Ирина надеялась зря — Аня не собиралась отодвигаться и эти прогулки не отменяла ни под каким предлогом, даже если поднималась температура или прихватывало сердце. Кстати, именно тогда у нее начало болеть сердце — все сильнее и сильнее. Но и кое-какую пользу принесли эти прогулки — Аня научилась держать себя в руках и не поддаваться на провокации. А уж Ирка была на такие провокации великим мастером…