Хорхе Молист - Возвращение катаров

— То, что ты описываешь, — это только симптом, отражение краха великих идеологий. — Хайме решил быть откровенным. — Меня беспокоит то, что стоит за всем этим. Сегодня все живут, как будто кто-то крикнул «спасайся кто может», и все побежали, наступая на пятки тем, кто рядом.

— Такова философия яппи, да простят меня философы.

— Я бы назвал это просто эстетикой яппи. Но я определенно скучаю по поэзии, приключенческому духу, поискам свободы, идеалам, по страстной вере во что-то, даже если потом это оказывается ложным. — Он сказал больше, чем собирался. — Ладно, не хочу тебе надоедать. Мне уже далеко за тридцать, и, наверное, у меня начинается знаменитый кризис среднего возраста.

— Нет, ты мне не надоедаешь, совсем наоборот. Мне немного за тридцать, но я думаю так же, как ты.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Эти вопросы заботят нашего самого решительного и агрессивного адвоката? Шутишь?

— Поэзия и дух приключений заботят нашего самого скучного аудитора? Шутишь? — Затем она продолжила своим кошачьим голосом. — Я же сказала тебе, что мы одинаковые, правда?

— Оказывается, темная ночь готовила мне приятный сюрприз. Я встретил родственную душу, — с иронией сказал Хайме.

— Может быть. — Карен смотрела серьезно.

— Думаешь?

— Может быть, — задумчиво повторила она. — Ну что же, гамбургер был так же хорош, как я его и представляла. Теперь мне пора, до дома далеко. — Она встала.

— Было очень приятно видеть тебя, Карен, — сказал он, тоже вставая.

На ней были сапоги, и она была такого же роста, как и обычно в офисе, где носила туфли на каблуках. Хайме протянул ей руку для рукопожатия, но она поцеловала его в щеку.

— Я тоже очень рада. Гамбургеры здесь точно такие же, как у меня дома, — и добавила, улыбаясь: — Если я узнаю, что ты был здесь и не позвал меня, вот тогда ты узнаешь, что такое агрессивный адвокат. Мне не нравится есть гамбургеры в одиночестве. Пока, Джим.

— Пока, Кэй.

Он наблюдал, как она вышла и направилась к своему кабриолету, с сумкой через плечо, покачивая бедрами. Он даже не представлял, что она умеет так ходить. Провожая ее взглядом, Хайме подумал, что ему очень хорошо, так хорошо, как давно уже не было. И еще он подумал: если она в пятницу ужинала одна, то, наверное, свободна и, может быть…

— Hi, daddy! How are you? — Дженни бежала по газону дома своей матери к машине.

Долорес наблюдала за ними через занавески, и Хайме помахал ей рукой. Он тосковал по тем временам, когда они все трое были одной семьей. Его бывшая жена не ответила на приветствие или, по крайней мере, он этого не увидел. Этот дом раньше принадлежал им обоим, видеть его снова было грустно. Он вложил в него много времени и иллюзий, ухаживал за ним, надеясь превратить в семейный очаг, и вот теперь это был очаг для другого мужчины.

— Привет, милая, — поздоровался он с дочкой, целуя ее щечку. Она крепко обняла его за шею. — У меня все хорошо, а у тебя?

— Great, daddy! Are we going out today with your boat? Will we see the grandpas?

— Да, дорогая, мы поедем на корабле, и ты увидишься с бабушкой и дедушкой, но говори со мной по-испански, пожалуйста. Ладно?

— All right, daddy! — снова ответила девочка по-английски.

Хайме улыбнулся. День обещал быть прекрасным.

Они провели три часа на паруснике. Ветер был хорошим, и они плавали между пляжами Ньюпорт-Бич и островом Каталина, который возвышался на северном горизонте над легкой дымкой.

Уже порядком проголодавшиеся, они пришвартовались, сели в машину, обогнули берег по высокоскоростной магистрали и добрались до Лагуна-Бич.

Когда они приехали, дедушка поджидал их, ухаживая за садом.

— Grandpa! — закричала Дженни, крепко обнимая Хуана.

Хуану было уже больше семидесяти лет, он был рад увидеть внучку и улыбался в густые белые усы.

— Как поживает моя принцесса?

— Great, grandpa. And you?

— Дженни, Хайме! — Крик, донесшийся из глубины дома, не дал Хуану ответить.

— Grandma! — в свою очередь воскликнула Дженни и побежала обнимать бабушку. Она уже выходила из дома, вытирая руки фартуком.

— Хайме! Как ты поживаешь, сынок? — спросил Хуан у Хайме, пока они обнимались.

— Good, — сказала девочка, нюхая воздух. — We are having кубинский рис. I love it!

— Да, внученька, — сказала бабушка, — я ведь знала, что ты приедешь.

Стоял чудесный день, и они пообедали на заднем дворе дома. Колибри перелетали с цветка на цветок и опускались на маленькие кормушки, которые дедушка Хуан расставил тут и там.

— Grandpa, — сказала Дженни после десерта, — tell me about твоя семья and what happened in your old country. (Расскажи мне о твоей семье и что произошло в твоей далекой стране.)

— Но ведь я тебе об этом уже столько раз рассказывал, — сказал Хуан, стараясь не показать, как он доволен. — Ты уверена, что хочешь послушать эту историю еще раз?

— Да, дедушка, please!

— Я ее знаю наизусть, — сказала бабушка Кармен. — Пойду сварю кофе.

Остальные устроились поудобнее, чтобы сполна насладиться трапезой и старинными историями о другом континенте.

— Я родился весной 1925 года. Цвел миндаль, когда моя мать, Роза-Мария, родила меня на широкой кровати орехового дерева в супружеской спальне нашего дома, расположенного в небольшом селе недалеко от Барселоны. Мой отец, Пер, завалил всю комнату розами из нашего сада и на радостях побежал покупать гаванские сигары всем родственникам, друзьям и клиентам. Он был так взволнован, что чуть не забыл про конфеты и засахаренный миндаль для женщин.

Мое детство счастливо проходило между школой, сельскими улицами, пляжем и магазином, которым управляли мои родители. Между отцом-мечтателем и матерью, которую больше заботили земные и материальные вещи.

Папа часто беседовал с торговыми агентами, приходившими в наш дом, или с клиентами магазина на такие темы, как республика и свобода.

Заботы моей матери были сосредоточены на здоровье домочадцев, учебе детей и оплате счетов. Иногда она посылала меня по мелким поручениям: отнести клиентам заказ или получить с них плату.

«Сынок, ты должен быть честным и трудолюбивым, — говорила она мне. — Плати свои долги, и твое честное слово будет иметь большую цену, чем все деньги мира».

Однажды, возвращаясь с одного из поручений, я встретил отца, когда он выходил из бара. Должно быть, он с кем-то поспорил и выглядел возбужденным.

«Хуан, — сказал он, положив руки мне на плечи и глядя в глаза. — Тебе исполнилось одиннадцать лет, и ты почти взрослый. Пообещай мне, что будешь свободным человеком, не позволишь, чтобы тебя подавляли или унижали, и всегда будешь бороться за свою свободу».

Я удивился этому неожиданному нравоучению и тому, как отец со мной говорил. У него блестели глаза, он жадно ждал моего ответа. Я немного подумал, прежде чем ответить.