Дженнифер Роу - Мертвая хватка

Первой реакцией стал шок от встречи с самим собой в новом, трансформированном облике. Разумеется, Макс часто фотографировался и давно привык к собственному образу, представленному миру в двух измерениях, – но сейчас перед ним оказалось произведение иного порядка, обладавшее недоступной фотокамере мощью воздействия. Он смотрел не отрываясь, не находя сил хотя бы на мгновение отвести взгляд. На портрете Макс Талли сидел на стуле, наклонившись и положив руки на колени. Брюки задрались, обнажив сползшие носки, а цветастая рубашка неаккуратно сбилась. Бервин изобразила его с устремленным вдаль взглядом, с губами, искривленными ироничной усмешкой, вместо обычной широкой улыбки. Она безошибочно уловила характер: это лицо Макс миллион раз встречал в зеркале. Портрет получился очень похожим и убедительным: сомневаться не приходилось, – но что же в нем так… тревожило?

Вглядываясь в растянутый на подрамнике холст, Макс постепенно начал понимать, что дело не только в абсолютном внешнем сходстве. В работе присутствовало глубокое знание. Художница уловила нечто такое, в чем он не признался бы даже самому себе, а тем более другим людям, и показала миру истинного Макса Талли. Истинный Макс Талли сидел в центре большого полотна, заполненного приглушенным светом. Нетерпеливо подавшись вперед на краешке неустойчивого стула, в кричаще яркой рубашке, с блестящими за стеклами очков глазами, он готовился дерзко встретить любой вызов судьбы. Фигуру переполняла энергия. Герой портрета выглядел эксцентричным. Комичным. Независимым. Мужественным. Безжалостным. Необычайно замкнутым. Бесконечно одиноким.

Горло и грудь сжались от невыносимо острой, парализующей боли. К глазам подступили горячие слезы. Макс стоял, моргая, почти не дыша, пораженный увиденным. Попытался обуздать чувства, но не смог и отвернулся, чтобы скрыть слабость. Волнами накатывала жалость к человеку на портрете, а особенно к мальчику, которым этот человек когда-то был и остался в душе. Внезапно на руку легла теплая ладонь, раздался взволнованный, участливый голос:

– Макс, Макс, не надо! Все в порядке, все хорошо.

Он замер, сгорая от унижения.

– Все в порядке, – повторила Бервин и замолчала, словно задохнувшись. – Пожалуйста, Макс…

Наконец он повернулся и увидел, что она тоже плачет и по-детски вытирает слезы рукой. Бервин не смутилась, не пришла в ужас, не осудила холодно и строго, как Макс предполагал. Нет, девочка заплакала: нос распух и покраснел, губы задрожали в попытке улыбнуться, одна рука сжала его руку, а другая поднялась к залитому слезами лицу.

– Не плачьте, – беспомощно промолвил Макс, хотя сам продолжал постыдно всхлипывать. Он провел пальцами по ее щеке и ощутил теплую живую влагу. – Господи, Бервин! Неужели один из нас настолько плох? Что вы со мной делаете?

Она рассмеялась, отошла и вернулась с пачкой салфеток. Оба вытерли глаза. Выпили по чашке чаю с бренди. Легли в постель.

Макс проснулся среди ночи, полный дурных предчувствий. Он повел себя по-идиотски. В полутьме рядом лежала Бервин. На белой подушке чернели короткие волосы, лицо оставалось в тени. Она казалась очень красивой и невероятно молодой. Макс ощутил во рту горечь. Он отчаянно желал Бервин и в то же время боялся. Она пожалела его. Почувствовала себя виноватой. И, чтобы успокоить, отдала собственное тело. Макс начал осторожно передвигаться к краю постели, намереваясь встать и уйти, пока Бервин не проснулась, чтобы не встретиться с ней взглядом и не увидеть неловкости, подтверждающей худшие опасения.

Бервин шевельнулась, открыла глаза и сонно заморгала. Положила ему ладонь на грудь, прижалась к нему всем телом.

– Макс, не уходи, – пробормотала она, снова закрывая глаза. – Еще рано, спешить некуда. Останься со мной.

Ощутив, что он успокоился и расслабился, Бервин удовлетворенно вздохнула, уткнулась лбом ему в плечо и уснула. И Макс остался. На рассвете Бервин снова проснулась и, ничуть не смущаясь, попросила его еще раз подарить ей то, что он дарил днем и вечером. Потом Макс принял душ в крошечной ванной, позавтракал. Оставался до тех пор, пока не сообразил, что если немедленно не покинет студию, то «Утро Макса Талли» впервые за двадцать лет выйдет в эфир без Макса Талли. Вспомнил, что запер ключи в машине. Рассмеялся, попросил проволочную вешалку-плечики и с ее помощью открыл замок. Наконец-то поехал на работу. Завернув за угол, начал скучать, а в здание радиокомпании ворвался за три минуты до начала программы, насвистывая и думая не о том, что будет говорить в прямом эфире, а представляя, какую роскошную студию создаст для Бервин, объединив вторую и третью спальни в «Третьем желании».

Уговаривать возлюбленную пришлось долго. Необузданная и на все готовая в постели, Бервин становилась упрямой и колючей, стоило ему заговорить о совместной жизни и браке. Зачем что-либо менять? Она не создана для семьи и скорее всего сделает его несчастным. Возможно, и он сделает ее несчастной. В любом случае ничего хорошего не получится.

Но Макса не устраивали встречи в маленькой захламленной квартирке и безудержные уикенды в «Третьем желании». Он хотел постоянно видеть любимую рядом, в своем доме. Мечтал, чтобы мощная творческая энергия, сразившая его, продолжалась и развивалась в том прекрасном мирном пространстве, которое он специально обустроил. Мечтал о женитьбе, о том, чтобы Бервин принадлежала только ему. Хотел оставаться рядом в любое время дня и ночи и думать с восторгом: «Это моя жена».

Бервин сдалась внезапно – в тот вечер, когда узнала, что портрет удостоен приза Арчибальда. Вероятно, подумала, что нахлынувшая в минуту успеха уверенность в себе закалит, придаст силы и защитит от того посягательства на независимость, которое она ощущала в любимом мужчине. Или вспомнила первый день в студии, решив, что одинокий, отчаявшийся, беспомощный мальчик, спрятанный под панцирем сильного, блестящего, ироничного, мужественного человека, сможет выбраться на свободу и обрести счастье рядом с чуткой, понимающей подругой.

Разумеется, Бервин ошиблась. Довольно скоро, по мере того как стены залитых светом комнат «Третьего желания» заполнялись ее картинами, тайком купленными Максом в галереях и на выставках и с триумфом привезенными домой, она поняла, что перестала быть художником. Растворилась в жизни Макса, утонув в его внимании. Личность любимого мужчины оказалась слишком властной. Панцирь больше никогда не раскалывался. А вот ее защитные силы слабели и таяли с каждым днем, оставляя безоружной перед любой болью или обидой, которую мог причинить господин. Нет, Макс не давал повода для опасений, во всяком случае сознательно. Бервин не сомневалась в его любви, граничившей с обожанием и преклонением. Он осыпал ее подарками, ограждал от всех тревог, опасностей и даже раздражения. Отдавал все, кроме того, в чем она особенно нуждалась – самого себя, – одновременно вытягивая из нее творческую сущность. Великолепная студия на втором этаже с кондиционером и роскошью, о которой художники лишь мечтают, начала угнетать. Клиенты, чьи портреты писала Бервин – а после престижного приза заказы текли рекой, – впадали в транс от окружающего богатства, а когда приходили в себя, то говорили только о Максе. Бервин понимала почему. Дом был наполнен яркой личностью хозяина.