Людмила Мартова - Мадам будет в красном

– Почему я? И Ева страдала. И папа. Он так и не смог забыть маму, потому что ее он по-настоящему любил, а с Марией Ивановной просто жил. Из-за нас. Это была не семья, а иллюзия семьи. А все иллюзии плохо кончаются. Всегда.

– И именно поэтому Ева была так жестока с Марией Ивановной? Когда пыталась добыть у нее лекарства? Не могла простить нехватку ласки в детстве и довела до инсульта?

– А ты уверен, что это была Ева?

– Да, уверен. – Зубов немного помолчал, потому что ему было неудобно говорить Анне гадости об ее непутевой, но умершей сестре. Точнее, не умершей, а убитой, хоть Анна и отказывается внутри себя признать этот факт. – Понимаешь, следователь поговорил с Марией Ивановной. В тот день к ней действительно приходила Ева. Она требовала лекарство, тиопентал натрия, это такой препарат, который используется при наркозе.

– А откуда он у Марии Ивановны? Она же на пенсии давно, – удивилась Анна и даже плакать перестала от удивления.

– Да в том-то и дело, что ниоткуда. В общем, она кричала на пожилую женщину, пыталась ее даже ударить. Ваша приемная мать разнервничалась, давление подскочило. Ей стало так плохо, что задвоилось в глазах, а потом она потеряла сознание и очнулась уже в больнице.

– Ева часто делает странные вещи, – тихо сказала Анна. – Это трудно отрицать. Когда я ее увижу в следующий раз, я обязательно спрошу, зачем она так поступила с Марией Ивановной. Та нам не мать, но она вырастила нас. И мы должны быть ей за это благодарны.

– Ева умерла, – мягко сказал Зубов. – Я знаю, ты не хочешь в это верить, но это действительно так. И все, что она сделала или сказала, теперь уже в прошлом, Аня.

– Ты не понимаешь. – Анна приподнялась на локте и уставилась Зубову в лицо своими невообразимыми глазищами, темными-темными, почти черными, как угольки. – Ева совершенно точно жива. Я не могу тебе этого доказать, но это так.

– Этого не может быть, – еще мягче сказал Зубов.

– Может, – перебила его Анна. – Просто убили кого-то другого.

Слова Анны не давали капитану Зубову покоя. С одной стороны, он точно знал, что Ева Бердникова мертва. С другой – Анна выглядела такой спокойной и была так убеждена в своей правоте, что Алексей невольно начинал сомневаться и в себе, и в своих выводах. Поставить точку в деле могла экспертиза, поэтому следователь, ведущий дело, уже обратился к руководству за разрешением на эксгумацию тела потерпевшей, проходившей по делу как Екатерина Стрижова.

Эксгумация и экспертиза были назначены на послезавтра, но Зубов не мог ждать. Кто-то, сидящий внутри его тела, дергал за тонкие ниточки, ведущие к душе, заставлял не спать ночами. Днем в круговерти повседневных дел становилось чуть легче, но не отпускало совсем. Что-то еще, кроме спокойной убежденности Анны, не давало Зубову покоя. И внезапно он понял, что именно. Картина.

Та самая картина со скрипачом, играющим на краю пропасти. Она разительно отличалась от тех мрачных холстов, которые стояли в углу Аниной мастерской. В ней, конечно, тоже не было ничего радостного. От скрипача веяло одновременно безысходностью и внутренней силой. На картине был изображен человек, даже в самой трудной ситуации исповедовавший принцип «делай, что должен, и будь, что будет». Это была позиция самого Зубова, и именно этим картина привлекла его в самый первый момент, когда он ее увидел на стене в квартире раздавленного горем и чувством вины Шубейкина. Который, вполне возможно, еще и не виноват.

Скрипач на обрыве был из когорты несдающихся. А картины, стоящие в мастерской Евы, были написаны человеком, который давно сдался на милость живущему в его сумеречном сознании монстру. И они отличались от скрипача так же сильно, как от солнечных, ярких, брызжущих жизненными соками картин Анны. С точки зрения Алексея, их не мог написать один человек. Но капитан Зубов ничего, просто ничегошеньки не понимал в искусстве, а потому своему мнению не мог доверять полностью, пусть и было оно основано на сыщицком чутье, остром, как у охотничьей собаки, идущей по следу.

Немного подумав, Зубов поехал в психиатрическую больницу и нашел Станислава Крушельницкого.

– Могу помочь? – сухо спросил тот. Видно было, что сердится. И скорее всего из-за Олимпиады Бердниковой.

– Не знаю, – честно признался Зубов. – Крутится в голове что-то, чему я не могу дать определения. Что-то из того мира, в котором вы разбираетесь гораздо лучше меня. Станислав, помогите мне, пожалуйста, если сможете.

– Если смогу, то это моя работа, – сказал Крушельницкий все так же сухо, но по глазам видно было, немного оттаял. – Что там у вас?

– У меня картины. Точнее, их фотографии. Вот эта, – он протянул фотографию, которую снял со стены в своем кабинете, – сделана с картины, найденной в квартире гражданина, уверившего меня, что это работа его возлюбленной. С очень большой вероятностью возлюбленной была Ева Бердникова. А вот эти, – он достал мобильный телефон, потыкал пальцами в иконки, открыл изображение на экране, пролистал несколько фотографий, – я, каюсь, втайне от Анны Бердниковой, сделал с картин, хранящихся в ее мастерской. Она уверяет, что это работы ее сестры Евы. Мне важно ваше мнение, как врача, эти картины могут принадлежать кисти одного и того же художника?

Крушельницкий внимательно посмотрел фотографии. Помолчал, явно подбирая слова, откинулся на спинку стула, потер крепкими пальцами переносицу, как будто внезапно устал.

– Видите ли, я, конечно, не искусствовед, в живописи разбираюсь слабо, но думаю, что вы пришли ко мне как к эксперту совсем в другой области. Конечно, любому профану понятно, что эти работы выполнены в совершенно разном стиле. Но дело, как я понимаю, не в этом. Вот эта картина, – он протянул руку и взял со стола картинку со скрипачом, – написана психически здоровым, уравновешенным, очень глубоким человеком, способным на философские размышления и имеющим уникальный взгляд на мир. Ее автор, несомненно, тонко чувствующий, очень творческий и безумно талантливый. Это я могу сказать совершенно точно, как и то, что это действительно работа Евы Бердниковой. Она выполнена в присущей ей манере письма.

– Откуда вы знаете? – вырвалось у капитана Зубова.

– Потому что я видел другие ее работы, – спокойно ответил Крушельницкий.

Открыв ящик письменного стола, за которым сидел, он достал тонкий пластиковый фотоальбом, совсем простенький и дешевый, раскрыл его на первой странице, толкнул так, что книжица проехалась по столешнице и упала бы на пол, не подхвати ее Зубов вовремя. Но тот подхватил. В глянцевые окошечки были вставлены фотографии, сделанные с картин. Алексей машинально перелистал, остановился и начал сначала, внимательно разглядывая изображения.