Инна Балтийская - Под диктовку Альцгеймера

Она казалась мне надежностью, той крепостью, в которой можно укрыться от жизненных невзгод. Он приходил на свидание секунда в секунду. У него всегда была четко расписана программа развлечений, и ни одна минута наших встреч не проходила зря. После свадьбы он настоял, чтобы мы с ним ушли от родителей и снимали квартиру. Причем, квартира нам нужна была сразу двухкомнатная — мудрый Антон предвидел скорое рождение ребенка. Мы сняли крошечную хрущевку на окраине города, довольно дешево по московским меркам, но и эта сумма пробила жуткую брешь в нашем совместном бюджете. Я еще училась на биофаке, получая небольшую стипендию, Антон только начинал работу айтишником в компьютерной фирме. Денег не хватало ни на что, но квартиру мы все же сняли, и ни разу не пожалели об этом. Думаю, не помереть голодной смертью нам удалось лишь благодаря четко составленному списку покупок — там расписано было все, включая количество чайных пакетиков на месяц. А когда родились близняшки, не спящие подряд более двух часов, только строгое расписание Антона спасало меня от безумия. Надо отметить, что и к себе он относился не менее строго. И раз уж написал, что вторую половину ночи детей укачивает на руках сам, то ни разу за год не отступил от этого правила, как бы ему ни хотелось спать.

Девочки — Анна и Алиса, Аня и Аля — получились просто заглядение. Антон был высоким блондином с арийски невозмутимым лицом и голубыми глазами, настолько светлыми, что иногда казались прозрачными. У меня же к каштановым волосам прилагались чуть раскосые карие глаза — наверное, где-то рядом с моей семьей пробегали татаро-монголы. У дочек же глаза были карими, и, оттененные длинными белокурыми локонами они казались черными, как горький шоколад. Мамочка считала их невероятными красавицами, и они с Антоном даже подружились на почве взаимного согласия. Тогда мама была еще бодрой молодой пенсионеркой, и легкая забывчивость лишь придавала ей очарования. Свекровь и младший брат антона навещали нас редко — наверное, я не нравилась свекрови, но она это никогда не выражала вслух. Мне казалось, что у меня просто идеальная семья, и иногда даже становилось страшно за свое ничем не замутненное счастье.

И лишь через полтора года, когда девочки немного подросли, а я вышла на работу, обнаружилось, что любовь Антона к порядку не так хороша, как думалось вначале. Любое отклонение от расписания вызывало у Антона приступы гнева, которые выражались не криком, а долгими, выматывающими душу нотациями. Иногда разбор моих полетов длился всю ночь, а наутро я шла в свой институт молекулярной биологии, куда с таким трудом смогла устроиться после биофака, и где меня терпеливо ждали полтора года после декрета, и спала прямо на ходу.

Но до поры до времени я терпела. Моя любовь к Антону была еще жива, к тому же, дочери не чаяли в нем души. Каждый вечер после обязательной сказки он приходил в их комнатку, подтыкал одеяльца и целовал в лобик. Каждую субботу брал обеих девочек и на весь день уходил в какой-нибудь парк аттракционов, велев мне убрать квартиру — разумеется, по всем правилам. Мешать их прогулке мне не дозволялось. А в воскресенье мы гуляли вместе, или выезжали куда-то на природу. Строго по расписанию, и никакой дождь или снег не мог помешать пикнику на озере, если уж он был запланирован на прошлой неделе… Девочки гуляли чуть ли не босиком по снегу, но, как ни странно, особо не болели. Видимо, суровая закалка шла им на пользу. А вот я почти не вылезала из затяжных трахеитов с бронхитами.

И вот два года назад мой научный руководитель, возможно, с моей подачи, занялся исследованием болезни Альцгеймера. Пока причины ее возникновения тонули в густом мраке, но у меня, словно лучик света во мраке тоннеля, появилась слабая надежда. Если можно найти причину болезни, то ее можно будет и вылечить! Возможно, это случиться нескоро, но ведь бывают в жизни и чудеса. Вдруг мою маму еще можно успеть спасти? Вернуть ее настоящую личность, ту милую, слегка легкомысленную мамочку, которая, мне хотелось верить, скрывается где-то далеко, за изрезанным амилоидными бляшками мозгом.

Но пока маме становилось все хуже. Блокаторы нового поколения на нее не действовали, не говоря уж о старом добром Ноотропиле. По вечерам она начала выходить из дому и теряться в пространстве. Добрые люди помогали ей звонить мне с мобильного, который я раз в два дня заряжала и совала в карман единственного пальто, которое она надевала в любую погоду. Она звонила почти ежедневно, и я, не дочитав обязательную сказку и не обращая внимание на злобные окрики мужа, бросалась на ее поиски. А по ночам слушала бесконечные, изматывающие нотации. Я понимала, что причиняю мужу неимоверные моральные страдания. В его четком расписании никаких внеплановых выходов из дому быть не могло. Если мать сошла с ума, ее надо поместить в сумасшедший дом и забыть о проблеме. И я никак не могла ему растолковать, что болезнь Альцгеймера пока неизлечима, и на время лечения в клинику такого больного не берут. На дорогой французский пансионат с полным медицинским уходом денег у нас с Антоном не было — один месяц там стоил как две наши с ним зарплаты. АК ведь за съемное жилье мы по-прежнему платили, и немало. Отдавать же мать в государственную богадельню я не согласилась бы под страхом расстрела.

Я пыталась найти сиделку, но на это «баловство» Антон деньги давать отказался, хотя зарабатывал к тому времени уже прилично. Он настаивал на отделении в психоневрологическом диспансере, уверяя, что там о больных вполне прилично заботяться. Но я бывала в этих отделениях, и честно скажу — не хотела бы я там очутиться на старости лет… Я стала откладывать деньги со своей невеликой зарплаты, но на эти сэкономленные копейки мне удалось найти только какую-то пенсионерку, которую мама через три дня обвинила в похищении дешевой брошки из бисера и потребовала немедленно вызвать полицию. Я обыскала дом и нашла брошку в хлебнице, но, как говорится, осадок остался. Пенсионерка тем же вечером нас покинула, разумеется, удержав задаток и сообщив, что я еще и должна ей за моральный ущерб. И я продолжала бегать по вечерним улицам, разыскивая заблудившуюся мать. К этому прибавилась внезапно возникшая у нее подозрительность — теперь она не открывала двери залитым соседям и даже приходящим как на работу в ее квартиру сантехникам. И объясняться со всеми ними приходилось мне.

Нотации по ночам стали регулярными, иногда за ночь мне не удавалось поспать и часа. Антон говорил, что я не ценю его, не люблю своих детей. Мне надо определиться, мне надо отказаться от сошедшей с ума матери. А в одно прекрасное утро, посмотрев на мои полузакрытые от бессоницы глаза, руководитель лаборатории, профессор Шульман, спокойно сказал:

Читать дальше