Эдуард Маципуло - Подземные дворцы Кощея [Повести]

— Вот, — сказал старшина, — это про меня. Только он хитрей всех вас. Его не прижучишь сразу. Но доберусь и до него.

Посудина так и подмывало поговорить со старшиной. Улучив момент, он подошел сбоку, кашлянул в грязный кулачок.

— Извините, товарищ старшина… Я всегда молчал…

— Значит, молчи дальше, студент, тебе же лучше будет.

— Вы, наверное, долгое время вращались в сфере вещей, неодушевленных предметов… и потеряли контакт с людьми?..

— Что-о?!

— Да поговорите вы хоть раз по-человечески со стариками, — заторопился Посудин, — со всем личным составом! Неужели мы ничего не можем понять без крика? Неужели мы не хотим выполнить поставленную задачу?

Барабанов с удивлением смотрел на Посудина. Солдат суетливо размахивал руками и не замечал, что зубы его выбивают нервную дробь.

— Все мечтают о новой жизни! Вы понимаете? Мечтают! Чтоб без окопов, казарм, насекомых, чтоб без поверок, побудок и песен в строю! Какое вы имеете право, старшина Барабанов, запрещать мечту? Вы… вы безнравственный, жестокий человек!..

— Так, — растерянно произнес старшина. — Вон оно что… Смотри ты… Спятил, студент, что ли? Да разве я враг бойцам? Для их же блага стараюсь, держу в узде… чтоб не испортили под конец свою биографию. Чтоб вернулись домой как люди, а не арестанты… Ишь ты, какой слог взял… Стервец ты, студент…

Посудин пытался еще что-то сказать, но старшина гаркнул:

— Прекратить пререкания! — И сбавив тон: — И дыши ровнее, рядовой Посудин. Что это зубья твои клацают, будто затвор дергаешь?

Кощееву снилась гауптвахта. Промерзшие насквозь стены роняли иглы инея, и они впивались в его тело, впрыскивая под кожу боль и холод. Он проснулся и вспомнил, что сегодня его отправят с оказией в город, на гарнизонную гауптвахту. От неприязни ко всем на свете гауптвахтам или от холода его начало мелко трясти. Северный ветер, усилившись с вечера, завывал в сопках на разные голоса, ему вторил грохот кровельного железа на казарменной крыше. Сильно пахло разогретой мастикой.

Кощеев оделся, сунул босые ноги в холодные ботинки. Приглушенный свет «летучей мыши» тускло освещал согнутую спину дневального. Спина колыхалась рывками. Пригляделся — Посудин. Стоял он неудобно, упершись руками в колени, и натирал ногами пол. Из узкой его груди с хрипом и свистом вырывался воздух. Правая нога то и дело срывалась с суконки, и подошва с рычанием скребла пол — гвозди вылезли или скостка еще не обтерлась как следует.

Кощеев зевнул и спросил:

— Кто приедет?

Посудин разогнулся, сердито посмотрел на него.

— Ротный. А может быть, комбат.

— Поэтому Барабанов и смеялся?

— Теперь и мне смешно. Напросились…

— Почему же тогда меня снял? Такой хороший случай… — Кощеев еще раз с удовольствием зевнул и вытер кулаком слезу.

— Если преступника не повесили, значит, расстреляют…

— Типун тебе на язык, продолговатый! — Кощеев запахнулся в шинель и вышел из казармы.

Под навесом суетился Зацепин. Под ударами ветра из печи вырывались яркие языки пламени и освещали весь бивак. Полы шинели Зацепина были засунуты под ремень. Брезентовую кобуру с наганом он передвинул за спину. Ефрейтор, помешивая обломком японского штыка в казане, вполголоса проклинал ураган, старшину и свою злосчастную судьбу.

— Мастику, что ли, варишь? — спросил Кощеев.

— Старшина полный рюкзак из гарнизона принес. — Голос у Зацепина был злой и усталый. — Мы-то гадали: на кой черт с мастикой в сопки? А он, видишь, еще тогда надумал начальство встречать натертыми полами, как в гарнизоне.

— Куда же ее столько?

— За ночь приказано все помещения надраить. — Зацепин махнул штыком в направлении полуразрушенных строений. Капли мастики упали на плиту и вспыхнули дымным пламенем. — Тракторную армию пригонят… Одуванчиков там вместо тебя уродуется.

— Вместо тебя! — передразнил Кощеев. — Вот студент мне нагадал если не петлю, так пулю, будто я военный преступник. Вот скажи тому же Одуванчику, захочет со мной поменяться?

— Ты и есть преступник. Все сачки — военные преступники, если по совести.

— А сам-то! Ты на себя посмотри! В наряд-то напросился зачем? Посачковать? Вот и сачкуй.

Кощеев пошел от печи. Зацепин крикнул ему вслед:

— Не садись где попало, отведенное место есть! Убирать за всяким…

— Дурак ты, а еще ефрейтор, — огрызнулся Кощеев.

Он хотел еще заглянуть к Одуванчикову, посочувствовать или поиздеваться в зависимости от ситуации, но из темноты в лицо грохнуло тяжелое:

— Стой! Хто иде!

Кощеев выругался.

— Вот зараза… Микада идет. Пропустишь микаду?

— Испужався, Кешко? — Поляница приблизился, дохнул табаком. — Доскажи про Марысю. Ты остановився на том…

— Ты здесь, а они там. Ловкач! — Кощеев хохотнул. — Ну да, ты самый хилый, а студент — Илья Муромец.

— Мы ж по очереди, Кешко. Чего взвився? Послухай, що кажу… Витэр якись звукы доносыть…

Они взобрались на дот, ежась от ветра. Здесь, наверху, почти не было слышно громыхания жести, но зато обнаружилось множество других звуков — от неясного шепота и бормотания до оглушительного свиста и воя. Глыбы бетона, торчащие прутья арматуры, щели, амбразуры, колючая проволока — все это вдруг обрело голоса…

— Жуть какая, — Кощеев поежился. — А я портянки не надел.

— Помовчи, Кешко.

Откуда-то сыпануло бетонной крошкой, пылью, затем пронеслась туча высушенной до звона листвы, дохнув бочечно-дубовым ароматом. Но вот из сонмища звуков выклюнулся один, совершенно особый, чуждый всей этой какофонии. Кощеев перестал дышать.

— Ось, чув? Як киркой по каменюке, — прошептал Поляница. — Чув?

— Сходим туда, хохол? На разведку?

— Нэ можно. Я на посту.

— Тогда я сам пойду.

— Ни, тоби тоже нэ можно… Во! Знов, як киркой…

Кощеев засмеялся:

— Это в твоем чайнике, хохол, как киркой наяривает. Беречь надо чайник, в ремонт сдавать, а ты не сдаешь. Не возьмут тебя бригадиром на гражданке. Какой же из тебя бригадир с худым дном?

Поляница шумно задышал.

— И евхрейтор слыхав: стучыть… Но вин каже, то витэр каменюками грае.

— Ладно, иди служи, хохол. Ефрейтор, наверное, уже по кочкам тебя несет. А я тут послушаю, а вдруг и вправду стучит?

— У тэбэ друзи е, Кешко? — Кощеев молчал. Хоть один на всем свити, е?

— А чего ты, хохол, в душу вдруг полез?

— Бо нэма у тэбэ друзив, Кешко.

Поляница ушел, а Кощеев сполз с верхушки дота и повис, уцепившись за металлическую рамку амбразуры. Он висел над свалкой битого кирпича и бетона, соображая, куда прыгнуть. Вроде бы вспомнил, где торчит штырь, а где бревно. Ухнул в темень и приземлился удачно. Минутой спустя уже бежал вниз по склону, рискуя сломать себе шею.

В низине он передохнул и, немного поблуждав, отыскал иву. Сел на искривленный у комля ствол и обратился в слух. Лес на сопке стонал и ревел. Ива обильно сыпала свою мелкую листву, которую умудрилась сохранить до такой поздней поры. В глубине ее ствола что-то скрипело и потрескивало. Кощеев вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным существом, над которым ревет и бесится огромный непонятный мир, первозданная стихия, клокочущий океан, в котором все перемешалось — вода, воздух, люди, мысли…