Лариса Соболева - Наследник из Сиама

— Я пригнал своих дармоедов, часть из них переоделась лакеями, часть — гостями, каждому было поручено следить за отдельными господами, не исключая дам-с. Окромя вас, разумеется. Но князь Мирон приказал и супруге последить за столом. У господина Медьери в обеденном зале висят картины с натюрмортами, одна из них имеет дырочки для глаз и прекрасный обзор сверху-с. Мы понимали: во время ужина невозможно подсыпать яду, а в перерыве… И сие произошло-с. Господин Медьери приложил все усилия, дабы увести гостей из обеденного зала, а супруга князя Мирона вскоре увидела, как князь Ардальон подлил из флакона в два бокала жидкость. Само собой, когда князь Мирон, придумав несуществующий обычай, предложил выпить ему из бокала дочери и своего, тот отказался, оно ж каторга лучше, нежели смерть от яда.

— Ну, теперь я хоть буду знать, что в доме месье Медьери есть подсматривающие полотна.

— Сударыня, — усмехнулся Зыбин, — сии дыры для негодяйского племени, а коль дурных помыслов не иметь, то и страшиться подглядывателей незачем.

Вошел постовой и отрапортовал:

— Ваше высокоблагородие, к опознанию все готово!

— Иду, иду… — заворочался в кресле Зыбин, чтобы встать.

— А мне разрешите? — поднялась и Марго.

— Зрелище слишком… тяжелое, — предупредил он.

Но графиню не остановить, если она что-то надумала сделать. В мертвецкой находился один Чиркун, он напевал, стоя у стола и раскладывая инструменты, увидев графиню и начальника следственных дел, поприветствовал их. Замечательный человек, Марго всегда рада видеть его. Вскоре ввели Дубровина… Ардальон и так-то жалок, а в минуту, когда разоблачен и понимал, что вспять время не вернуть, казался полностью раздавленным и смиренным. Нет, правда, Марго видела в его нынешнем состоянии человека, который не способен ни на что дурное, попал в это ужасное место по недоразумению.

Тем временем Чиркун, опасаясь реакции графини, открыл небольшой тюк на кушетке — только голову. Ардальона подвели к кушетке, взглянув на мертвое лицо, он признал в нем:

— Филипп Рожкин. Это он. А что с ним, отчего он… так мал?

— Волки съели-с, — ответил Чиркун. — У нас остатки, найденные нынче утром крестьянами в лесу. Ночью слышали крики, да не осмелились пойти в лес, а утром нашли почти на краю обглоданный труп. И до половины не дошел. Ужасная смерть, его рвали волки, а он жил.

— Да-с, — удовлетворенно кивал Виссарион Фомич. — Я ж говорил, ему не выйти из города, окромя как чрез лес, а сие опасно. Рожкин решил испытать судьбу и пройти, однако не повезло. Хм, хотел, чтобы княжну Колинскую растащили волки, а попал на клыки сам. Бог шельму метит.

Меланья тоже опознала личность Рожкина, ну, а дочь ее подняла рев и вой, оплакивая жениха, который не собирался на ней жениться, но она этого не знала.

Муж Селестины прибыл за телом жены, он был просто убит, ничего не понимал. Ему сказали, что приезжала она к подруге, в роли оной выступила графиня Ростовцева, но лихие люди убили ее при ограблении, а полиция долго не могла установить личность убитой. Не рассказали ни о Виоле, ни о настоящих причинах, побудивших посетить данный город — зачем омрачать уважаемому человеку и без того мучительные минуты? Пусть уж он не знает правды, а похоронит супругу с почетом и любовью.

В одно хмурое утро, подернутое туманом, гроб с телом Селестины грузили на сани, а муж покойницы искренне благодарил Зыбина. Попрощаться с ней пришли все, кто так или иначе оказался в эпицентре истории. Однако Виола выглядела абсолютно счастливой, не умела она скрывать эмоций, не умела хитрить, даже когда вспоминала, что нужно грустить, у нее не получалось. Экипаж и сани с гробом двинулись из города, скоро завеса тумана укрыла их от глаз. Чаннаронг подошел к дочери и Прохору, оба смотрели в туман, где скрылась мучительница Виолы, и поинтересовался:

— Что ты чувствуешь, провожая мать?

— Легкость, — сказала девушка. — Вам хотелось другое услышать?

— Что может быть лучше правды? И все же, тебе жаль ее?

— Конечно, жаль. Но думаю, мне было бы точно так же жаль любого человека, погибшего от руки душегуба. И еще мне жаль, что она потратила свою жизнь на ненависть, я так не сделаю. Отец, мы поедем? У нас много дел.

Он кивнул, поцеловал ее в лоб; Виола и Настя, взявшись за руки, живо зашагали к коляске, переключившись на насущные проблемы. За ними шли Прохор и Сергей, обсуждая совместное сотрудничество, а Чаннаронг, улыбаясь, смотрел им вслед, не заметив, как подошел к нему отец:

— А я ведь был прав: на дурной женщине ты хотел жениться.

— Она не дурная, ваша светлость, — повернулся к нему сын, не выказывая недружелюбия, а мог бы. — Селестина оказалась слабой, не справилась с обидами. А что говорит христианство? Прощать надобно обиды, тем паче когда не знаешь истинного положения вещей. Но мы почему-то из двух вариантов выбираем тот, что не нравится нам самим, и судим человека, присваивая ему то, чего у него и в мыслях не было.

— Что собираешься делать?

— Выдам дочь замуж и уеду.

— Разве ты не навсегда вернулся?

— Я не принадлежу себе, ваша светлость, мне надлежит вернуться в Сиам, но прежде поеду в Петербург. Я ведь не думал заезжать сюда, это Селестина…

— За каким таким делом в Петербург?

— Пути, что вели в Индию, пролегали через страны, которые попутно завоевывались и становились колониями. Сиам до сей поры не был ничьей колонией, но положение меняется. Англия, Франция, Португалия, Голландия проникли туда и нацелены на захват этой страны. Хочу добиться аудиенции у царя и попросить союза. Ежели русский царь проявит заинтересованность, то, надеюсь, Европа умерит свои аппетиты насчет Сиама и мы избежим войн.

— Доброе дело. И все же подумай, здесь у тебя дом, дочь…

— Свою дочь я оставляю вам, а главное — мужу, вы берегите их. Все как нельзя лучше устроилось, за дочь я спокоен, а у меня — долг, уж не обессудьте.

Все же их примирили время, Виола и смерть.

Марго разволновалась, отправка тела Селестины как-то уж отрицательно сказалась на ней. И поскольку Чаннаронг поехал в экипаже с отцом, она дала волю эмоциям, ведь Медьери графиня не всегда стеснялась:

— Нет, вы подумайте! Как можно быть столь жестокой к дочери, которую она выносила в себе, родила в муках? А потом заперла в четырех странах, словно преступницу! У нее же все было — дом, муж, дети! Как назвать это сумасшествие?

Иштван, сидевший в экипаже рядом, тоже думал о том же, потому позволил себе высказать свои мысли:

— Как назвать? Одержимостью. Она настраивала Виолу на бесчеловечный проступок, отказываясь видеть, что у дочери нет предрасположенности к такого рода актам. Зато уверовала в другое: вырастив источник своих разочарований в ограниченном пространстве, заодно взрастила в дочери желание вырваться из плена любой ценой, цену она назначила — отец и дед. Селестина надеялась, что девочка, воспитанная в изоляции, не различает, где хорошо, а где плохо, у нее не должно было быть этих категорий. Сама подобраться к обидчикам не могла, а вот дочь… чтобы боль сожгла обоих дотла. Но девочку воспитывали хорошие люди.